Стихотворения (1926)

Маяковский Владимир Владимирович

_____

Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась. Но в конце хочу — других желаний нету — встретить я хочу мой смертный час так, как встретил смерть товарищ Нетте. 15 июля, Ялта

УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ

Куда бы ты ни направил разбег, и как ни ёрзай, и где ногой ни ступи, — есть Марксов проспект, и улица Розы, и Луначарского — переулок или тупик. Где я? В Ялте или в Туле? Я в Москве или в Казани? Разберешься? — Черта в стуле! Не езда, а — наказанье. Каждый дюйм бытия земного профамилиен и разыменован. В голове от имен такая каша! Как общий котел пехотного полка. Даже пса дворняжку вместо «Полкаша» зовут: «Собака имени Полкан». «Крем Коллонтай. Молодит и холит». «Гребенки Мейерхольд». «Мочала а-ля Качалов». «Гигиенические подтяжки имени Семашки». После этого гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно — про Мейерхольда будут спрашивать: — «Который? Это тот, который гребешок?» Я к великим не суюсь в почетнейшие лики. Я солдат в шеренге миллиардной. Но и я

взываю к вам от всех великих: — Милые, не обращайтесь с нами фамильярно! —

КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ

Я два месяца шатался по природе, чтоб смотреть цветы и звезд огнишки. Таковых не видел. Вся природа вроде телефонной книжки. Везде — у скал, на массивном грузе Кавказа и Крыма скалоликого, на стенах уборных, на небе, на пузе лошади Петра Великого, от пыли дорожной до гор, где грозы гремят, грома потрясав,— везде отрывки стихов и прозы, фамилии и адреса. «Здесь были Соня и Ваня Хайлов. Семейство ело и отдыхало». «Коля и Зина соединили души». Стрела и сердце в виде груши. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Комсомолец Петр Парулайтис». «Мусью Гога, парикмахер из Таганрога». На кипарисе, стоящем века, весь алфавит: а б в г д е ж з к. А у этого от лазанья талант иссяк. Превыше орлиных зон просто и мило: «Исак Лебензон». Особенно людей винить не будем. Таким нельзя без фамилий и дат! Всю жизнь канцелярствовали, привыкли люди. Они и на скалу глядят, как на мандат. Такому, глядящему за чаем с балконца, как солнце садится в чаще, ни восход, ни закат, а даже солнце — входящее и исходящее. Эх! Поставь меня часок на место Рыкова, я б к весне декрет железный выковал: «По фамилиям на стволах и скалах узнать подписавшихся малых. Каждому в лапки дать по тряпке. За спину ведра — и марш бодро! Подписавшимся и Колям и Зинам собственные имена стирать бензином. А чтоб энергия не пропадала даром, кстати и Ай-Петри почистить скипидаром. А кто до того к подписям привык, что снова к скале полез,— у этого навсегда закрывается лик- без». Под декретом подпись и росчерк броский — В л а д и м и р М а я к о в с к и й. Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка.

БЕСПРИЗОРЩИНА

Эта тема еще не изоранная. Смотрите котлам асфальтовым в зев! Еще копошится грязь беспризорная — хулиганья бесконечный резерв. Сгинули мать и отец и брат его в дни, что волжский голод прорвал. Бросили их волгари с-под Саратова, бросила их с-под Уфы татарва. Детей возить стараемся в мягком. Усадим их на плюшевом пуфе. А этим, усевшимся, пользуясь мраком, грудные клетки ломает буфер. Мы смотрим своих детишек в оба: ласкаем, моем, чистим, стрижем. А сбоку растут болезни и злоба, и лезвие финки от крови рыжо. Школа — кино америколицее; дав контролерше промежду глаз, учится убегать от милиции, как от полиции скачет Дуглас. Таких потом не удержишь Мууром — стоит, как в море риф. Сегодня расти деловито и хмуро столбцы помогающих цифр! Привыкшие к щебету ангела-ротика, слов беспризорных продумайте жуть: «Отдайте сумку, гражданка-тетенька, а то укушу, а то заражу». Меж дум приходящих, страну наводня, на лоб страны, невзгодами взморщенный, в порядок года, месяца, дня поставьте лозунг: — Б о р ь б а с б е с п р и з о р щ и н о й.

«МЮД»

Додвадцатилетний люд, выше знамена вздень: сегодня праздник МЮД, мира юношей день. Нам дорога указана Лениным, все другие — кривы и грязны. Будем только годами зелены, а делами и жизнью красны. Не сломят сердца и умы тюремщики в стенах плоских. Мы знаем застенки румын и пули жандармов польских. Смотрите, какая Москва, французы, немцы, голландцы. И нас чтоб пускали к вам,— но чтоб не просить и не кланяться. Жалуются — Октябрь отгудел. Нэповский день — тих. А нам еще много дел — и маленьких, и средних, и больших. А с кем такое сталось, что в семнадцать сидит пригорюнивши, у такого — собачья старость. Он не будет и не был юношей. Старый мир из жизни вырос, развевайте мертвое в дым! Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым. Плохо, если одна рука! С заводскими парнями в паре выступай сегодня и сын батрака, деревенский вихрастый парень! Додвадцатилетний люд, красные знамена вздень! Раструбим по земле МЮД, малышей и юношей день.

ДВЕ МОСКВЫ

Когда автобус, пыль развеяв, прет меж часовен восковых, я вижу ясно: две их, их две в Москве — Москвы.

1

Одна — это храп ломовий и скрип. Китайской стены покосившийся гриб. Вот так совсем и в седые века здесь ширился мат ломовика. Вокруг ломовых бубнят наобум, что это бумагу везут в Главбум. А я убежден, что, удар изловча, добро везут, разбив половчан. Из подмосковных степей и лон везут половчанок, взятых в полон. А там, где слово «Моссельпром» под молотом и под серпом, стоит и окна глазом ест вотяк, приехавший на съезд, не слышавший, как печенег, о монпансье и ветчине. А вбок гармошка с пляскою, пивные двери лязгают. Хулиганьё по кабакам, как встарь, друг другу мнут бока. А ночью тишь, и в тишине нет ни гудка, ни шины нет… Храпит Москва деревнею, и в небе цвета крем глухой старухой древнею суровый

старый Кремль.

2

Не надо быть пророком-провидцем, всевидящим оком святейшей троицы, чтоб видеть, как новое в людях роится, вторая Москва вскипает и строится. Великая стройка уже начата. И в небо лесами идут там почтамт, здесь Ленинский институт. Дыры метровые потом политы, чтоб ветра быстрей под землей полетел, из-под покоев митрополитов сюда чтоб вылез метрополитен. Восторженно видеть рядом и вместе пыхтенье машин и пыли пласты. Как плотники с небоскреба «Известий» плюются вниз на Страстной монастырь. А там, вместо храпа коней от обузы гремят грузовозы, пыхтят автобусы. И кажется: центр-ядро прорвало Садовых кольцо и Коровьих валов. Отсюда слышится и мне шипенье приводных ремней. Как стих, крепящий болтом разболтанную прозу, завод «Серпа и Молота», завод «Зари» и «Розы». Растет представленье о новом городе, который деревню погонит на корде. Качнется, встанет, подтянется сонница, придется и ей трактореть и фордзониться. Краснеет на шпиле флага тряпица, бессонен Кремль, и стены его зовут работать и торопиться, бросая со Спасской гимн боевой.

РАЗГОВОР НА ОДЕССКОМ РЕЙДЕ ДЕСАНТНЫХ СУДОВ: «СОВЕТСКИЙ ДАГЕСТАН» И «КРАСНАЯ АБХАЗИЯ»

Перья-облака, закат расканарейте! Опускайся, южной ночи гнет! Пара пароходов говорит на рейде: то один моргнет, а то другой моргнет. Что сигналят? Напрягаю я морщины лба. Красный раз… угаснет, и зеленый… Может быть, любовная мольба. Может быть, ревнует разозленный. Может, просит: — «Красная Абхазия»! Говорит «Советский Дагестан». Я устал, один по морю лазая, подойди сюда и рядом стань.— Но в ответ коварная она: — Как-нибудь один живи и грейся. Я теперь по мачты влюблена в серый «Коминтерн», трехтрубный крейсер. — — Все вы, бабы, трясогузки и канальи… Что ей крейсер, дылда и пачкун? — Поскулил и снова засигналил: — Кто-нибудь, пришлите табачку!.. Скучно здесь, нехорошо и мокро. Здесь от скуки отсыреет и броня…— Дремлет мир, на Черноморский округ синь-слезищу морем оброня.

ХУЛИГАН

Республика наша в опасности. В дверь лезет немыслимый зверь. Морда матовым рыком гулка, лапы — в кулаках. Безмозглый, и две ноги для ляганий, вот — портрет хулиганий. Матроска в полоску, словно леса. Из этих лесов глядят телеса. Чтоб замаскировать рыло мандрилье, шерсть аккуратно сбрил на рыле. Хлопья пудры («Лебяжьего пуха»!), бабочка-галстук от уха до уха. Души не имеется. (Выдумка бар!) В груди — пивной и водочный пар. Обутые лодочкой качает ноги водочкой. Что ни шаг — враг. — Вдрызг фонарь, враги — фонари. Мне темно, так никто не гори. Враг — дверь, враг — дом, враг — всяк, живущий трудом. Враг — читальня. Враг — клуб. Глупейте все, если я глуп! — Ремень в ручище, и на нем повисла гиря кистенем. Взмахнет, и гиря вертится,— а ну — попробуй встретиться! По переулочкам — луна. Идет одна. Она юна. — Хорошенькая! (За косу.) Обкрутимся без загсу! — Никто не услышит, напрасно орет вонючей ладонью зажатый рот. — Не нас контрапупят — не наше дело! Бежим ребята, чтоб нам не влетело! — Луна в испуге за тучу пятится от рваной груды мяса и платьица. А в ближней пивной веселье неистовое. Парень пиво глушит и посвистывает. Поймали парня. Парня — в суд. У защиты словесный зуд: — Конечно, от парня уйма вреда, но кто виноват? — Среда. В нем силу сдерживать нет моготы. Он — русский. Он — богатырь! — Добрыня Никитич! Будьте добры, не трогайте этих Добрынь! — Бантиком губки сложил подсудимый. Прислушивается к речи зудимой. Сидит смирней и краше, чем сахарный барашек. И припаяет судья (сердобольно) «4 месяца». Довольно! Разве зверю, который взбесится, дают на поправку 4 месяца? Деревню — на сход! Собери и при ней словами прожги парней! Гуди, и чтоб каждый завод гудел об этой последней беде. А кто словам не умилится, тому агитатор — шашка милиции. Решимость и дисциплина, пружинь тело рабочих дружин! Чтоб, если возьмешь за воротник, хулиган раскис и сник. Когда у больного рука гниет — не надо жалеть ее. Пора топором закона отсечь гнилые дела и речь!

ХУЛИГАН

Ливень докладов. Преете? Прей! А под клубом, гармошкой изоранные, в клубах табачных шипит «Левенбрей», в белой пене прибоем трехгорное… Еле в стул вмещается парень. Один кулак — четыре кило. Парень взвинчен. Парень распарен. Волос взъерошенный. Нос лилов. Мало парню такому доклада. Парню — слово душевное нужно. Парню силу выхлестнуть надо. Парню надо… — новую дюжину! Парень выходит. Как в бурю на катере. Тесен фарватер. Тело намокло. Парнем разосланы к чертовой матери бабы, деревья, фонарные стекла. Смотрит — кому бы заехать в ухо? Что башка не придумает дурья?! Бомба из безобразий и ухарств, дурости, пива и бескультурья. Так, сквозь песни о будущем рае, только солнце спрячется, канув, тянутся к центру огней от окраин драка, муть и ругня хулиганов. Надо в упор им — рабочьи дружины, надо, чтоб их судом обломало, в спорт перелить мускулья пружины,— надо и надо, но этого мало… Суд не скрутит — набрать имен и раструбить в молве многогласой, чтоб на лбу горело клеймо: «Выродок рабочего класса». А главное — помнить, что наше тело дышит не только тем, что скушано; надо — рабочей культуры дело делать так, чтоб не было скушно.