Стихотворения (1927)

Маяковский Владимир Владимирович

КОРОНА И КЕПКА

Царя вспоминаю — и меркнут слова. Дух займет, и если просто «главный». А царь — не просто всему глава, а даже — двуглавный. Он сидел в коронном ореоле, царь людей и птиц… — вот это чин! — и как полагается в орлиной роли, клюв и коготь на живье точил. Точит да косит глаза грозны! Повелитель жизни и казны. И свистели в каждом онемевшем месте плетищи царевых манифестин. «Мы! мы! мы! Николай вторый! двуглавый повелитель России-тюрьмы и прочей тартарары, царь польский, князь финляндский, принц эстляндский и барон курляндский, издевающийся и днем и ночью над Россией крестьянской и рабочей… и прочее, и прочее, и прочее…» Десять лет прошли — и нет. Память о прошлом временем грабится… Головкой русея, — вижу — детям показывает шкрабица комнаты ревмузея. — Смотрите, учащие чистописание и черчение, вот эта бумажка — царское отречение. Я, мол, с моим народом — квиты. Получите мандат без всякой волокиты. Как приличествует его величеству, подписал, поставил исходящий номер — и помер. И пошел по небесной скатерти-дорожке, оставив бабушкам ножки да рожки. — А этот… не разберешься — стул или стол, с балдахинчиками со всех сторон? — Это, дети, называлось «престол отечества» или — «трон». «Плохая мебель!» — как говорил Бебель. — А что это за вожжи, и рваты и просты? — Сияют дети с восторга и мления. — А это, дети, называлось «бразды правления». Корона — вот этот ночной горшок, бриллиантов пуд —

устанешь носивши.— И морщатся дети: — Нехорошо! Кепка и мягше и много красивше. Очень неудобная такая корона… Тетя, а это что за ворона? — Двуглавый орел под номером пятым. Поломан клюв, острижены когти. Как видите, обе шеи помяты… Тише, дети, руками не трогайте! — И смотрят с удивлением Маньки да Ванятки на истрепанные царские манатки.

ПЕРВЫЕ КОММУНАРЫ

Немногие помнят про дни про те, как звались, как дрались они, но память об этом красном дне рабочее сердце хранит. Когда капитал еще молод был и были трубы пониже, они развевали знамя борьбы в своем французском Париже. Надеждой в сердцах бедняков засновав, богатых тревогой выев, живого социализма слова над миром зажглись впервые. Весь мир буржуев в аплодисмент сливал ладонное сальце, когда пошли по дорожной тесьме жандармы буржуев — версальцы. Не рылись они у закона в графе, не спорили, воду толча. Коммуну поставил к стене Галифе, французский ихний Колчак. Совсем ли умолкли их голоса, навек удалось ли прикончить? — Чтоб удостовериться, дамы в глаза совали зонтика кончик. Коммуну буржуй сжевал в аппетите и губы знаменами вытер. Лишь лозунг остался нам: «Победите! Победите — или умрите!» Версальцы, Париж оплевав свинцом, ушли под шпорный бряк, и вновь засияло буржуя лицо до нашего Октября. Рабочий класс и умней и людней. Не сбить нас ни словом, ни плетью. Они продержались горсточку дней мы будем держаться столетья. Шелками их имена лепеча над шествием красных масс, сегодня гордость свою и печаль приносим девятый раз.

ЛУЧШИЙ СТИХ

Аудитория сыплет вопросы колючие, старается озадачить в записочном рвении. — Товарищ Маяковский, прочтите лучшее ваше стихотворение.— Какому стиху отдать честь? Думаю, упершись в стол. Может быть, это им прочесть, а может, прочесть то? Пока перетряхиваю стихотворную старь и нем ждет зал, газеты «Северный рабочий» секретарь тихо мне сказал… И гаркнул я, сбившись с поэтического тона, громче иерихонских хайл: — Товарищи! Рабочими и войсками Кантона взят Шанхай! — Как будто жесть в ладонях мнут, оваций сила росла и росла. Пять, десять, пятнадцать минут рукоплескал Ярославль. Казалось, буря вёрсты крыла, в ответ на все чемберленьи ноты катилась в Китай,— и стальные рыла отворачивали от Шанхая дредноуты. Не приравняю всю поэтическую слякоть, любую из лучших поэтических слав, не приравняю к простому к газетному факту, если так ему рукоплещет Ярославль. О, есть ли привязанность большей силищи, чем солидарность, прессующая рабочий улей?! Рукоплещи, ярославец, маслобой и текстильщик, незнаемым и родным китайским кули!

НЕ ВСЕ ТО ЗОЛОТО, ЧТО ХОЗРАСЧЕТ

Рынок требует любовные стихозы. Стихи о революции? На кой они черт! Их смотрит какой-то испанец «Хозе» — Дон Хоз-Расчет. Мал почет, и бюджет наш тесен. Да еще в довершенье — промежду нас — нет ни одной хорошенькой поэтессы, чтоб привлекала начальственный глаз. Поэта теснят опереточные дивы, теснит киношный размалеванный лист. — Мы, мол, массой, мы коллективом. А вы кто? Кустарь-индивидуалист! Город требует зрелищ и мяса. Что вы там творите в муках родов? Вы непонятны широким массам и их представителям из первых рядов. Люди заработали — дайте, чтоб потратили. Народ на нас напирает густ. Бросьте ваши штучки, товарищи изобретатели каких-то новых, грядущих искусств.— Щеголяет Толстой, в истории ряженый, лезет, напирает со своей императрицей. — Тьфу на вас! Вот я так тиражный. Любое издание тысяч тридцать.— Певице, балерине хлоп да хлоп. Чуть ли не над ЦИКом ножкой машет. — Дескать, уберите левое барахло, разные ваши левые марши.— Большое-де искусство во все артерии влазит, любые классы покоря. Довольно! В совмещанском партере Леф не раскидает свои якоря. Время! — Судья единственный ты мне. Пусть «сегодня» подымает непризнающий вой Я заявляю ему от имени твоего и моего: — Я чту искусство, наполняющее кассы. Но стих, раструбливающий октябрьский гул, но стих, бьющий оружием класса,— мы не продадим ни за какую деньгу.

РИФМОВАННЫЕ ЛОЗУНГИ

Возможен ли социализм в безграмотной стране? — Нет! Построим ли мы республику труда? — Да. Чтоб стройка не зря была начата, чтоб не обрушились коммуны леса — надо, чтоб каждый в Союзе читал, надо, чтоб каждый в Союзе писал. На сделанное не смотри довольно, умиленно: каждый девятый темен и сер. 15, 15 миллионов безграмотных в РСФСР. Это не полный счет еще: льются ежегодно со всех концов сотни тысяч безграмотных юнцов. Но как за грамотность ни борись и ни ратуй, мало кто этому ратованию рад. Сунься с ликвидацией неграмотности к бюрократу! Бюрократ подымет глаза от бумажных копаний и скажет внятно: — Катись колбасой! Теперь на очереди другие кампании: растрата, хулиганщина с беспризорностью босой. Грамота сама не может даться. Каждый грамотный, ты — ты должен взяться за дело ликвидации безграмотности и темноты. Готов ли ты для этого труда? — Да! Будут ли безграмотные в нашей стране? — Нет!

МАЛЕНЬКАЯ ЦЕНА С ПУШИСТЫМ ХВОСТОМ

Сидит милка на крыльце, тихо ждет сниженья цен да в грустях в окно косится на узор рублевых ситцев. А у кооператива канцелярия — на диво. У него какой-то центр составляет списки цен. Крысы канцелярские перышками ляскают, и, зубами клацая, пишет калькуляция. Вперили очков тарелки в сонмы цифр, больших и мелких. Расставляют цифры в ряд, строки цифрами пещрят. Две копейки нам, а им мы нулечек округлим. Вольной мысли нет уздечки! Мало ль что — пожары, ливень… На усушки и утечки набавляем восемь гривен. Дети рады, папа рад — окупился аппарат. Чтоб в подробность не вдаваться, до рубля накинем двадцать. Но — не дорожимся так; с суммы скинули пятак. Так как мы и множить можем, сумму вчетверо помножим. Дальше — дело ясненькое: набавляем красненькую. Потрудившись год, как вол, объявил, умен и зорок: рубль и сорок — итого получается два сорок. — Где ж два сорок? — спросишь враля. Ткнет рукою в дробь: смотри! — Пиво брали? — Нет, не брали. — Ах, не брали?! Значит — три.— Цены ситцев, цены ниток в центрах плавают, как рыбы. Черт их знает, что в убыток! Черт их знает, что им в прибыль! А результат один: цена копеечного ростика из центров прибывает к нам с большим пушистым хвостиком. А в деревне на крыльце милка ждет сниженья цен. Забрать бы калькуляции да дальше прогуляться им!

ГЕВЛОК ВИЛЬСОН

Известный предатель, «вождь» английского союза моряков, — Гевлок Вильсон опубликовал книгу «Мое бурное жизненное путешествие», в которой описывает свои подвиги. Г. Вильсон представляет собой профсоюзного «вождя» американского типа, буквально продающегося капиталистам за деньги.

Тактика буржуя проста и верна: лидера из союза выдернут, «на

тебе руку, и в руку на», и шепчут приказы лидеру. От ихних щедрот солидный клок (Тысячу фунтов! Другим не пара!) урвал господин Вильсон Гевлок, председатель союза матросов и кочегаров. И гордость класса в бумажник забросив, за сто червонцев, в месяц из месяца, речами смиряет своих матросов, а против советских лает и бесится. Хозяйский приказ намотан на ус. Продав и руки, и мысли, и перья, Вильсон организовывает Союз промышленного мира в Британской империи. О чем заботится бывший моряк, хозяина с рабочими миря? Может договориться раб ли с теми, кем забит и ограблен? Промышленный мир? — Не новость. И мы приветствуем тишину и покой. Мы дрались годами, и мы — за мир. За мир — но за какой? После военных и революционных бурь нужен такой мир нам, чтоб буржуазия в своем гробу лежала уютно и смирно. Таких деньков примиренных надо, чтоб детям матросов и водников буржуя последнего из зоологического сада показывали в двух намордниках. Чтоб вместо работы на жирные чресла — о мире голодном заботиться, чтоб вместе со старым строем исчезла супруга его, безработица. Чтобы вздымаемые против нас горы грязи и злобы оборотил рабочий класс на собственных твердолобых. Тогда где хочешь бросай якоря. Станет товарищем близким, единую трубку мира куря, советский рабочий с английским. Матросы поймут слова мои, но вокруг их союза обвился концом золотым говорящей змеи мистер Гевлок Вильсон. Что делать? — спросите. Вильсона сбросьте!

МРАЧНЫЙ ЮМОР

Веселое? О Китае? Мысль не дурна. Дескать, стихи ежедневно катая, может, поэт и в сатирический журнал писнёт стишок и относительно Китая? Я — исполнитель читательских воль. Просишь? Изволь! О дивной поэме думаю я — чтоб строились рядом не строки, а роты, и чтоб в интервентов штыков острия воткнулись острей любой остроты. Хочу раскатов пушечного смеха, над ними красного знамени клок. Чтоб набок от этого смеха съехал короны Георга золотой котелок. Хочу, чтоб искрилась пуль болтовня,— язык такой англичанам ясен,— чтоб, болтовне пулеметной вняв, эскадры интервентов ушли восвояси. Есть предложение и относительно сатиры — то-то будет веселье и гам — пузо буржуазии сделать тиром и по нем упражняться лучшим стрелкам. Англичане ублажаются и граммофоном сторотым, спускают в танцах пуза груз. Пусть их в гавань бегут фокстротом под музыку собственных урчащих пуз. Ракетами англичане радуют глаз. Я им пожелаю фейерверк с изнанки, чтоб в Англии им революция зажглась ярче и светлей, чем горящий Нанкин. Любят англичане, покамест курят, рассловесить узоры безделья канвой. Я хочу, чтоб их развлекал, балагуря, выводящий из Шанхая китайский конвой. Бездельники, любители веселого анекдота — пусть им расскажут, как от пуль при луне без штанов улепетывал кто-то,— дядя Сам или сам Джон Буль. И если б империалист последний умер, а предпоследний задал из Китая дёру — это было б высшее веселие и юмор и китайцам, и подписчикам, и самому «Бузотеру».

«ЛЕНИН С НАМИ!»

Бывают события: случатся раз, из сердца высекут фразу. И годы не выдумать лучших фраз, чем сказанная — сразу. Таков и в Питер ленинский въезд на башне броневика. С тех пор слова и восторг мой не ест ни день, ни год, ни века. Все так же вскипают от этой даты души фабрик и хат. И я привожу вам просто цитаты из сердца и из стиха. Февральское пламя померкло быстро, в речах утопили радость февральскую. Десять министров капиталистов уже на буржуев смотрят с ласкою. Купался Керенский в своей победе, задав революции адвокатский тон. Но вот пошло по заводу: — Едет! Едет! — Кто едет? — Он! «И в город, уже заплывающий салом, вдруг оттуда, из-за Невы, с Финляндского вокзала по Выборгской загрохотал броневик». Была простая машина эта, как многие, шла над Невою. Прошла, а нынче по целому свету дыханье ее броневое. «И снова ветер, свежий и крепкий, валы революции поднял в пене. Литейный залили блузы и кепки. — Ленин с нами! Да здравствует Ленин!» И с этих дней везде и во всем имя Ленина с нами. Мы будем нести, несли и несем — его, Ильичево, знамя. «— Товарищи! — и над головою первых сотен вперед ведущую руку выставил. — Сбросим эсдечества обветшавшие лохмотья! Долой власть соглашателей и капиталистов!» Тогда рабочий, впервые спрошенный, еще нестройно отвечал: — Готов! — А сегодня буржуй распластан, сброшенный, и нашей власти — десять годов. «— Мы — голос воли низа, рабочего низа всего света. Да здравствует партия, строящая коммунизм! Да здравствует восстание за власть Советов!» Слова эти слушали пушки мордастые, и щерился белый, штыками блестя. А нынче Советы и партия здравствуют в союзе с сотней миллионов крестьян. «Впервые перед толпой обалделой, здесь же, перед тобою, близ — встало, как простое делаемое дело, недосягаемое слово — «социализм». А нынче в упряжку взяты частники. Коопов стосортных сети вьем, показываем ежедневно в новом участке социализм живьем. «Здесь же, из-за заводов гудящих, сияя горизонтом во весь свод, встала завтрашняя коммуна трудящихся — без буржуев, без пролетариев, без рабов и господ». Коммуна — еще не дело дней, и мы еще в окружении врагов, но мы прошли по дороге к ней десять самых трудных шагов.

ЛЕНА

Встаньте, товарищи, прошу подняться. От слез удержите глаза. Сегодня память о павших пятнадцать лет назад. Хуже каторжных, бесправней пленных, в морозе, зубастей волков и лютей,— жили у жил драгоценной Лены тысячи рабочих людей. Роя золото на пятерки и короны, рабочий тощал голодухой и дырами. А в Питере сидели бароны, паи запивая во славу фирмы. Годы на тухлой конине мысль сгустили простую: «Поголодали, а ныне больше нельзя — бастую». Чего хотела масса, копачей несчетное число? Капусты, получше мяса и работы 8 часов. Затягивая месяца на три, директор что было сил уговаривал, а губернатора слать войска просил. Скрипенье сапог и скрипение льда. Это сквозь снежную тишь жандарма Трещенко и солдат шлет губернатор Бантыш. А дальше? Дальше рабочие шли просить о взятых в стачке. И ротмистр Трещенко визгнул «пли!» и ткнул в перчатке пальчик. За пальцем этим рванулась стрельба — второй после первого залпа. И снова в мишень рабочего лба жандармская метится лапа. За кофием утром рано пишет жандарм упитанный: «250 ранено, 270 убито». Молва о стрельбе опричины пошла шагать по фабричным. Делом растет молва. Становится завод сотый. Дрожит коронованный болван и пайщики из Лензоты. И горе ревя по заводам брело: — Бросьте покорности горы нести! — И день этот сломленный был перелом, к борьбе перелом от покорности. О Лене память ни дни, ни года в сердцах не сотрут никогда. Шаг вбивая победный твой в толщу уличных плит, помни, что флаг над головой и ленскою кровью облит.