Стихотворения и поэмы
Шрифт:
да не погаснет, ибо как зеница
ока тебе она; стой и блюди,
что с нею будет.
И стала в лазури
Серна Зари над Божьим огоньком,
и с любовью безмолвной и далекой
и стыдливою негою мигала
ему с высот, и встречала поутру
сияющим приветом, и тянулась
к нему лучом утешенья и ласки.
А юный ангел с грустными глазами
отлетел и вернулся вновь на
свое, на стражу Затаенных Слез
в чаше Безмолвной Скорби; только глубже
и печальней глаза его, чем были,
и на устах и на сердце ожоги,
которым не зажить; ибо коснулся
до сердца и до уст огонь святыни,
и нет им исцеленья.
IV
В это время
захватил покоритель и увез
на кораблях в далекий плен по двести
от юношей и девушек Сиона.
Чистые дети чистых матерей,
молодые газели с гор Иудеи, —
еще росами юности их кудри
окроплены, и блеск небес Сиона
в очах. Отец их — Олень Израиль,
и мать — вольная Серна Галилеи.
И мало то казалося врагу,
что поругал и осквернил навеки
свежую песнь их жизни; но задумал
истомить их тоской, и долгой смертью
от голода и жажды. Обнажил
и высадил на тот пустынный остров —
юношей здесь, на одном берегу,
девушек там, на берегу противном,
и покинул.
И думал нечестивый:
"Разрозню их — и муку их удвою.
Да блуждают на острове пустынном,
братья сестрам чужие, и не встретят
и не увидят вовеки друг друга,
и высохнет душа, завянет сердце
и свет очей потухнет. И когда
лишь один шаг останется меж ними
и протянутся руки их навстречу
рукам, — то вдруг исказятся их лица
и подкосятся колени, и рухнут,
и умрут смертью судорог и муки
на железной земле, под медным небом,
без утехи и радости".
Три дня
по острову пустынному блуждали
юноши без питанья и воды,
без слов и стона. Вонжены их очи
в жаркий песок, и голова поникла
под раскаленным солнцем. Острия
пылающих утесов осыпают
их стрелами огня, и скорпионы
в расселинах, колючие, смеются
их тяжкой скорби.
Ибо проклял Бог
от века этот остров, плешью проклял
и чахлостью: терновник и гранит,
ни травинки нигде, ни пяди тени,
шорох жизни, знойная тишь,
опаленная пустошь. Утомились
наготою глаза их, замирало
сердце в
Их дыханье — как огненные нити,
и мнится, будто самый звук шагов
умирает без отклика, — и тень,
упадая, сгорает. И уснул,
и смолк источник жизни, в темный угол
забилася душа, и нет отрады,
опустилась рука, закрылись очи,
и бредут, — и не знают, что бредут.
Но внезапно — когда уже померкло
и онемело все в них — из унылой
тишины зазвучала чья-то поступь,
уверенная, мерная, как эхо
твердого сердца; и никто не ведал,
чей и откуда шаг; ибо со дна
своих сердец услышали тот звук
и в их среде звучал он. И познали,
что был некто Загадочный меж них,
и сердце всех — в его великом сердце.
И влеклися за поступью чудесной,
по-прежнему с закрытыми глазами,
уцепившись душою за стопы
Незримого.
И было, если кто
приоткрывал с усилием ресницы,
отличали глаза его невольно
двух юношей, ростом и мощью равных,
головой выше спутников; и оба
загадочны, и широко раскрыты
очи у них обоих; но один
кроток и светлоок, и смотрит в небо,
словно там ищет звезду своей жизни, —
другой мрачен и грозен, его брови
насуплены, глаза устремлены
к земле, словно пытают у нее
о великой утрате. И не можно
отгадать, кто Загадочный водитель
меж этими двумя.
V
На третью ночь —
ночь, полную лазури и созвездий,
они пришли к реке, широкой, черной,
как смола, и воскликнули: вода!
И налетели хищно, и глотали,
и легли отдыхать на берегу.
И закричали двое: — Мы нашли
лебеду! — И накинулися жадно
все на лебеду, и жадно ели,
и снова полегли на берегу.
И неведомо было им, что пили
из реки Аваддон, чье имя Гибель,
и вкусили от корня Сатаны.
Лишь один светлоокий не коснулся
ни до чего. Опершись одиноко
о прибрежный утес, он стал поодаль,
и глаза его рыли бездну ночи,
и напряженное ухо внимало
песне души.
Тогда поднялся вдруг
тот Грозный, мрачный, с гневными бровями,
и приблизился к ним, и вопросил:
— Братья, не позабыта ль вами песнь
о Ненависти, песнь Уничтоженья?