Стихотворения и поэмы
Шрифт:
подымалися к небу, но рука,
словно слепая, ощупью искала
тени твоей вокруг; и сквозь тревожный
сон по ночам недоставало мне
на бедном ложе тебя. И, бывало,
ночью вставал старик будить зарю
и молился в окно, лицом к востоку,
и пел, вторя предутренним звездам,
песнь Богу жизни своей, — а в углу
я на ложе сгорал, корчился в муке
затаенных желаний, и душа
испуганно дрожала, как молочный
ягненок в пасти голодного
и плакал, и терзал зубами губы,
что в трепете желания шептали
греховные мольбы Богу моей
жизни. И странно мне врывалась в душу
старцева песнь, словно чистый родник
в мутное море. Гадким и презренным
сам себе я казался, и томился,
и во мраке души моей шептал
обеты...
Раз я вышел пред зарею
освятить себя Господу в реке
с общиной Братьев Рассветной купели.
С гор полнотою свежести святой
веял навстречу мне ветерок утра,
и чудилось — во сретенье иду я
большой и дивной Тайны. Ткани тела
переполнены мощью, сердце ново
и крепко — и душа моя, ликуя,
не помнила себя. И вдруг — звенящий
всплеск воды пронизал меня хрустальной
струей, и был он уху моему,
как рокот арф. И я взглянул и замер:
вниз по реке передо мной купалась
девушка. Белизна нежного тела
из полутьмы озарила меня
и опьянила... Миг — и я одним
прыжком ринулся к ней — но предо мною
встала старцева тень. И задушил я
свой порыв, и залег в дупле утеса,
и насыщал голодные глаза
белою наготой, и трепетало
мое сердце от трепета ее
девственных персей. И восскрежетал
я зубами, и поднял, угрожая,
свой кулак — и не знал, против кого —
против небес ли, меня испытующих,
или против Диавола, что так
искушал мою душу. И как молот
обрушился кулак мой на скалу,
и брызнули осколки, и нога
растоптала, как пыль, гранитный щебень.
Но опьянение прошло, и глубокий
ужас объял меня, великий ужас
перед собою; ибо заглянул я
в черный хаос, где адова качель
между светом и тьмой меня швыряла:
и увидал свою душу — и вот,
она черна и бела; и увидел
сердце свое — и в нем нора ехидны
и вместе с ней орлиное гнездо...
Так сидел я, томясь, на берегу
той реки; голова моя поникла
под ношей тьмы, взоры глядели в воду,
и, казалось, сижу я на распутьи
между тропой проклятья и тропой
благословенья. И вдруг увидал
кудри свои в воде: они обросли
дико и тяжко висели, бросая
темную тень, подобно покрывалу
из черных змей — и словно измышляли
против
потока. И вскочил я — и поклялся
принести свои кудри в жертву небу —
и свершилось, и опустилась чаша
весов...
И я вступил в Иерусалим
и увидел Чертог святыни [37] , прелесть
37
Чертог святыни — Иерусалимский храм.
отроков и жрецов его, толпу,
что по дворам его шумно сновала, —
и захватило дух мой. И остриг я
свой венец назорейский там, над кровью
жертвы моей, и бросил кольца прядей
в пасть Огненного Льва — и в тот же миг
мои кудри взвились в пламени жертвы
к небу, и роскошь юности моей
стала пеплом, угодным благовонием
для Господа... Какая-то волна,
как дым костра, как ненависть черна,
хлынула из души моей сожженной,
и в глазах потемнело, и хотелось
зареветь по-звериному — но в этот
миг затопил хор левитов меня
морем звуков, и грохот труб и лепет
лир заглушил последний вопль моей
юности; сердце мое потерялось
в шуме тимпанов, кимвалов, и пал я,
обессилен, пред старшим из жрецов
в одежде льва, и в краях его ризы,
меж бубенцов и гранатовых яблок,
скрыл лицо, исповедался и плакал...
А удаляясь — увидел я в груде
пепла, у края жертвенника, прядь
моих кудрей, одну, что уцелела
от огня. И похитил я у Бога
ту, Богу обетованную, прядь,
утаил на груди и убежал,
и была она долго талисманом
и печатью на сердце у меня.
Когда же вновь отросли мои кудри,
я вынул эту прядь, поцеловал
и no-ветру развеял, возвращая
украденное Небу...
И смотри —
Небо меня обмануло, опутало
жестокой ложью. Молодость мою
и все взяло себе, и ничего
не дало мне взамен. Как раб покорный,
все дни мои возносил я к Нему
глаза и, словно пес, молча молил
о своей доле; но высокомерно
отвечало безмолвием Оно,
и лживым благочестьем истомило
юностью мою; и остался я вновь
один в земле пустынной, и уходит
моя весна, ограбленная Небом,
повернулась и хочет уходить,
мрачная, гневная, без поцелуя
и прощанья; и я за ней бегу,
цепляясь, как ребенок, и целую