Стихотворения и поэмы
Шрифт:
2
Становища пустынь, пергаментные строки,
Черновики распутий, письменность путей.
Мир не причалившим в столь медленные сроки
Скрижалям, выветренным, словно пыль костей!
Ты помнишь пастухов тобой избранных племя?
Ты на песке пустынь растил их чахлый хлеб.
Но нет
Прошли века с тех пор. Остыл мой гулкий склеп.
Собака тощая грызет в ущелье гетто
Кость непотребную, и щелкают клыки.
Мне нужен гневный нож, а не гиена эта,
Не гнусная труха, забитая в мешки.
3
Не рослым всадником, не храбрым фантазером
Крылатый нищий встал на горный кряж времен.
Он памятных Голгоф не обошел дозором,
Един под множеством загадочных имен.
Крылатый нищий встал во фраке и с моноклем,
Коллекционер вещей и выдумщик систем,
Ведущий звездам счет, — горят или поблекли.
Его прибежище — шифскарта[26]. А затем
От вавилонских рек до пристаней Европы,
От Сирии до рвов московского Кремля —
Лишь телеграфных струн щемящий гуд и ропот
Цыганит арфами Давидова псалма.
Прикована к ногам, седая гибнет ярость,
И в пальцах скрюченных мерцает горсть монет.
Всё прочее в дыму небесном потерялось.
Приди! Возьми! Конец. Над нами неба нет.
Обглоданная кость — не бог весть что за блюдо.
Сосредоточенный, он мрачен, как декабрь.
И кормит мысль его, как кормит горб верблюда,
И сплывает взор, как свечи канделябр.
Вот краденый мешок по улицам влачит он.
Причалить некуда — ни крыши, ни стола.
— Ты видел прадеда? Он до доски прочитан,
До астмы выдохся и пережжен дотла.
4
Вот он прикинулся старьевщиком Севильи,
С лицом заржавленным, как ржав табачный лист.
В
И в Турции его бордели завелись.
Вот в черной гондоле везет он кладь златую,
Считает свой баланс, и в дряблых пальцах зуд.
И вся Венеция, сгнивая и танцуя,
Швыряет серебро его процентных ссуд.
Заплатан и потерт его столетний бархат.
Как сроки векселей, бесчувственны глаза.
Так выдыхается отродье патриархов,
Отгромыхавшая синайская гроза.
Ждет нож. И ждут весы. Тоскует плесень морга.
Фунт мяса[27] — правый суд. Истец неумолим.
О, нищенская рвань кладбищенского торга!
Но выжжено на лбах твоих — «Иерусалим».
Ты это Шейлоку, Венеция, позволишь:
Фунт мяса — и конец. Он сам вонзает нож.
О, лжец обманутый, мой прадед! Фунт всего лишь!
В тысячелетиях потерянная ложь...
И камень двинулся и катится под ноги,
Дается в руки сам. Но будь хоть сто камней, —
Мне бросить не в кого. Я здесь один в дороге.
И камень брошенный опять летит ко мне.
5
Так и пойдут они, орава попрошаек,
Кривляясь и хрипя о барыше плохом,
Взывая к небесам, божбу и торг мешая,
Неся горящий зуд чесоток и трахом.
Как исступленно выть в кладбищенском ненастье,
Как под полой вести торговлю на гроши —
Всем: водкой, женщинами, пурпуром династий, —
Всё, всё им ведомо под струпьями парши.
Вот в царственных чалмах, мехах, златых кафтанах
Кордова мудрая, пять родников легенд,
Звезда теологов и спорщиков гортанных.
Кто скажет, на какой толкучке их агент?
Вот он сидит, мудрец, туберкулезом скрючен,
Впился в газетный лист — космат, рыжебород,