Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

221. ПОЭТ

Дымятся и потеют лица, гетеры старые снуют, и гладиатор и патриций из толстых кружек пиво пьют. Еще пока никто не знает, ни исполком, ни постовой, что эта жалкая пивная уже описана тобой. Что эта вывеска и стены, и ночью сторож вдоль пути сойдут с провинциальной сцены, чтобы в Историю войти. 1966

222. СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ФОТОАТЕЛЬЕ

Живя свой век грешно и свято, недавно жители земли, придумав фотоаппараты, залог бессмертья обрели. Что — зеркало? Одно мгновенье, одна минута истекла, и веет холодом забвенья от опустевшего стекла. А фотография сырая, продукт умелого труда, наш облик точно повторяет и закрепляет навсегда. На

самого себя не трушу глядеть тайком со стороны. Отретушированы души и в список вечный внесены. И после смерти, как бы дома, существовать доступно мне в раю семейного альбома или в читальне на стене. 1966

223. СТИХИ, НАПИСАННЫЕ НА ПОЧТЕ

Здесь две красотки, полным ходом делясь наличием идей, стоят за новым переводом от верных северных мужей. По телефону-автомату, как школьник, знающий урок, кричит заметно глуховатый, но голосистый старичок. И совершенно отрешенно студент с нахмуренным челом сидит, как Вертер обольщенный, за длинным письменным столом. Кругом его галдит и пышет столпотворение само, а он, один, страдая, пишет свое заветное письмо. Навряд ли лучшему служило, хотя оно уже старо, входя в казенные чернила, перержавелое перо. То перечеркивает что-то, то озаряется на миг, как над контрольною работой отнюдь не первый ученик. С той тщательностью, с тем терпеньем корпит над смыслом слов своих, как я над тем стихотвореньем, что мне дороже всех других. 1966

224. «Бывать на кладбище столичном…»

Бывать на кладбище столичном, где только мрамор и гранит,— официально и трагично, и скорбно думать надлежит. Молчат величественно тени, а ты еще играешь роль, как тот статист на главной сцене, когда уже погиб король. Там понимаешь оробело полуничтожный жребий свой… А вот совсем другое дело в поселке нашем под Москвой. Так повелось, что в общем духе по воскресеньям утром тут, одевшись тщательно, старухи пешком на кладбище идут. Они на чистеньком погосте сидят меж холмиков земли, как будто выпить чаю в гости сюда по близости зашли. Они здесь мраморов не ставят, а — как живые средь живых — рукой травиночки поправят, как прядки доченек своих. У них средь зелени и праха, где всё исчерпано до дна, нет ни величия, ни страха, а лишь естественность одна. Они уходят без зазнайства и по пути не прячут глаз, как будто что-то по хозяйству исправно сделали сейчас. 1966

225. В БОЛГАРСКОМ ГОРОДКЕ

Сюда, где гулом постоянным насыщен вдоволь бедный зал, из интуристских ресторанов я убежденно убежал. Там всё приборы да проборы, манишек блеск и скатертей — всё это мне никак не впору, не по симпатии моей. А тут, жуя и торжествуя, как в царстве малом и родном, отлично время провожу я за плохо прибранным столом. Сюда любые лица вхожи: вот плотник, весел и небрит, складной аршин, как герб вельможи, из куртки старенькой торчит. С ужасным перцем суп горячий глотает жадно паренек. В его подсумке обозначен не для забавы молоток. А ты, сосед с лицом убитым, не погибай из-за любви. Прекрасен твой пиджак из твида и брюки белые твои. Твоя подружка, может статься, к тебе воротится опять, — не надо глупо упиваться, уж лучше глупо уповать. Вон там, стаканы поднимая за нашу жизнь, за наши дни, шумит компания хмельная. Шуми, компания, шуми! Здесь чуть не все друг дружку знают, тут шутки общие, свои. И между стульями порхают, как на бульваре, воробьи. 1966

226. ПРОЩАЛЬНАЯ ЛЕНТА

Ленты медленно и быстро в мокром воздухе летят с нашей палубы на пристань и оттудова назад. Их берут на расстоянье, ловят их над головой, превращая расставанье в некий праздник портовой. Вот еще их больше стало, — только ленты, как во сне. Мне уж вовсе не пристало оставаться в стороне. Но средь бестолочи этой провожающих людей у меня, к несчастью,

нету ни знакомых, ни друзей. …Я совсем не знаю — кто ты, но ручаюсь целиком, что лицо такой работы надо делать топором. Эти лица не ваяют, с тонкой кистью не корпят, а наотмашь вырубают — так, что щепочки блестят. Потому-то в час отхода, колебаний не любя, я из общего народа выбрал именно тебя. И в порту Иокогамы, чтоб меня не позабыл, я тебе, как телеграмму, ленту длинную пустил. Вот она неотклоненно, хоть дождем мерцала мгла, сквозь намокшие знамена в руку сильную вошла. Был я счастлив на причале тем, что мы, как два юнца, с наслаждением держали этой ленты два конца. Нам обоим ясно было, что под небом облаков нас она соединила не для праздных пустяков. Умиляться я не стану, это стиль никак не мой. Через волны океана я ее везу домой. 1966

227. ПОСТОЯНСТВО

Средь новых звезд на небосводе и праздноблещущих утех я, без сомненья, старомоден и постоянен, как на грех. Да мне и не к чему меняться, не обязательно с утра по телефону ухмыляться над тем, что сделано вчера. Кому — на смех, кому — на зависть, я утверждать не побоюсь, что в самом главном повторяюсь и — бог поможет — повторюсь. И даже муза дальних странствий, дав мне простора своего, не расшатала постоянство, а лишь упрочила его. 1966

228. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я знал, проживая в столице, в двухкомнатном теплом раю, что мне не дано возвратиться в прекрасную юность мою. Я знал хорошо напоследки, под стук беспощадных минут, что лозунги той пятилетки обратно ко мне не придут. Я выучил до отвращенья, хоть я человек занятой, что давнее то ощущенье навеки утрачено мной. Зачем же, скажите на милость, от этого маяться мне? И всё ж таки чудо случилось в одной сопредельной стране. Все сложности выдержав стойко, познав путешествий размах, мы ночью очнулись на стройке в бескрайних монгольских степях. А утром без всякой натяжки явилась нам средь пустырей редакция многотиражки и цех типографский при ней. Рабочей газеты изнанка — ах, как она мне по душе: шпагатом затянуты гранки, набиты на доску клише. Мне эти известны порядки: строка примыкает к строке, и вновь тяжелеет верстатка в моей ослабевшей руке. Исполненный милого такта, прекрасен на взгляд и на слух, в костюмчике сером редактор — недавний монгольский пастух. Он сам, очевидно, не знает за версткой газетки своей, что в этих степях повторяет историю русских степей. Распахнуты двери и ставни, шумит ветерок удалой, и лозунги юности давней трепещут опять надо мной. 1966

229. МОРЕ ПОД ОКНОМ

Успокоительно, как горе, всю ночь, и вечером, и днем полуустало плещет море и у дверей, и под окном. Оно меня, как мать ребенка, и до отбоя и в отбой купает, словно бы в пеленках, в своей купели голубой. Ну что ж? Усну, моя отрада, раз нянька старая велит. Но рано утром — так уж надо! — мальчишка снова закричит… 1966

230. ЕНИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ

Берегов не отыщете шире и воды не найдете сильней — по тайге и по тундре Сибири величаво летит Енисей. Не догонит никто торопливо посредине крутых берегов голубые и синие гривы полудиких его табунов. Забавляться ему надоело бесшабашною силой своей — настоящего русского дела захотел для себя Енисей. Мы ему подарили плотину, он взялся за работу в ответ — и на тундру вечернюю хлынул проливной электрический свет. Для того чтобы жить без печали в снеговом Красноярском краю, мы не зря у тебя переняли молодецкую удаль твою. Для могучей твоей красотищи, для мятежной твоей быстроты мы такие работы отыщем, о каких и не слыхивал ты. Мы не станем дремать на покое, мы тебя не оставим, река. Это только начало такое, это только запевка пока. 1966