Стихотворения и поэмы

Стоянов Людмил

202. РИХАРД ЗОРГЕ

Почти перед восходом солнца, весь ритуал обговоря, тебя повесили японцы как раз Седьмого ноября. В том зале, выстроенном ловко, ни митинга, ни кумача, ты сам надел свою веревку, не ожидая палача. Но час спустя над миллионной военно-праздничной Москвой склонились красные знамена, благословляя подвиг твой. И трубы сводного оркестра от Главной площади земли до той могилы неизвестной, грозя и плача, дотекли. 1966

203. ДЕНИС ДАВЫДОВ

Утром вставя ногу в стремя,— ах, какая благодать! — ты в теперешнее время умудрился доскакать. (Есть сейчас гусары кроме: наблюдая идеал, вечером стоят на стреме, как ты в стремени стоял. Не угасло в наше время, не задули, извини, отвратительное племя: «Жомини

да Жомини».) На мальчишеской пирушке в Царском — чтоб ему! — селе были вы — и ты и Пушкин — оба-два навеселе. И тогда тот мальчик черный, прокурат и либерал, по-нахальному покорно вас учителем назвал. Обождите, погодите, не шумите — боже мой! — раз вы Пушкина учитель, значит, вы учитель мой. 1966

204. КОММУНИСТ

Я не длинно, не пространно — мне задача по плечу — рассказать, кто Маркос Ана, всем читателям хочу. А скажу я в этой строчке — это вовсе не секрет, — что провел он в одиночке чуть не ровно двадцать лет. Не в истерике-обиде, не в безумстве, а в уме, в дальнем городе Мадриде — в государственной тюрьме. Мне товарищи сказали, не совру я потому, что, когда его сажали, шел шестнадцатый ему. И мальчишка храбрый этот, отбывая страшный срок, в одиночке стал поэтом первоклассным — видит бог! Опускаю все детали, весь подсобный интерес… К нам его в Москву послали на какой-то там конгресс. В кулуарах было дело, Я с ним рядышком стоял, и газетчик с нас умело фотографию снимал. Я назавтра без нагрузки — не для праздной чепухи — из испанского на русский перевел его стихи. Перевел их с честным жаром, по таланту своему — никакого гонорара и ни мне, и ни ему. Я ему их почитаю: набираю телефон, мне дежурный отвечает, что уже уехал он. Я справляюсь аккуратно и окольно узнаю, что уехал он обратно в ту Испанию свою. Не за славой и почетом, не к издательствам большим — на партийную работу коммунистом рядовым. Снова будут забастовки, снова жизнь как есть сама, прокламации, листовки и мадридская тюрьма. Ни жены, ни денег нету, только дело на уме. Вот какие те поэты, что рождаются в тюрьме. 1966

205. НИКО ПИРОСМАНИ

У меня башка в тумане,— оторвавшись от чернил, вашу книгу, Пиросмани, в книготорге я купил. И ничуть не по эстетству, а как жизни идеал, помесь мудрости и детства на обложке увидал. И меня пленили странно — я певец других времен — два грузина у духана, кучер, дышло, фаэтон. Ты, художник, черной сажей, от которой сам темнел, Петербурга вернисажи богатырски одолел. Та актерка Маргарита, непутевая жена, кистью щедрою открыта, всенародно прощена. И красавица другая, полутомная на вид, словно бы изнемогая, на бочку своем лежит. В черном лифе и рубашке, столь прекрасная на взгляд, а над ней порхают пташки, розы в воздухе стоят. С человечностью страданий молча смотрят в этот день раннеутренние лани и подраненный олень. Вы народны в каждом жесте и сильнее всех иных. Эти вывески на жести стоят выставок больших. У меня теперь сберкнижка — я бы выдал вам заем. Слишком поздно, поздно слишком мы друг друга узнаем. 1966

206. КОМИССАРЫ

Вы, отдав жизнь одной идее преображения земли, ушли из армии в музеи, в тома истории ушли. И я гляжу с любовью тяжкой, как ветер вьется фронтовой над прибалтийскою тельняшкой и перекопской кобурой. Но даже с фотографий старых, на фоне выцветших знамен, вы речь ведете, комиссары непререкаемых времен. И полпланеты утром мая, когда кружится голова, за вами громко повторяет тогдашних митингов слова. 1966

307. ДОЛОРЕС

Московских улиц мирный житель, уже не молод и устал, я Вас — Вы это мне простите — ни разу в жизни не видал. Но Ваше имя, Ибаррури, с которым я в то время рос, летело яростно, как буря из-под светящихся колес. Мы громогласно повторяли, мальчишки сопредельных стран, на каждой площади и в зале: «Но пасаран! Но пасараи!» Жгли душу горечь и обида и даже словно бы вина. Но

ведь падением Мадрида та не закончилась война. Не Ваш ли сын под Сталинградом, кончаясь от немецких ран, шептал с уже померкшим взглядом: «Но пасаран! Но пасаран!» Как Вы когда-то заклинали, в тяжелом гуле фронтовом мы устояли, устояли. Стоим, как прежде, на своем. И, ни на шаг не отступая, перед лицом враждебных стран мы всенародно утверждаем: «Но пасаран! Но пасаран!» 1966

208. В ДОМЕ ЧАПЕКА

1

Я не забуду домик этот, весь деловой его уют,— так строят жизнь свою поэты, и так мыслители живут. На полках пьесы и рассказы. Цветы. Но более всего меня обрадовала сразу та фотография его, где он с тяжелою лопатой, неотутюжен, непобрит, как сельский житель небогатый, меж грядок собственных стоит. Есть люди, что, не без уменья в купе устроивши багаж, глядят с жантильным умиленьем на пролетающий пейзаж. Но любит только тот природу и только тот ее познал, кто спину гнул над огородом и глину скудную копал.

2

Интересуясь местным бытом, я всё примеривал к себе. В саду у Чапека прибита кормушка птичья на столбе. И надо ж было так случиться, что я узнал под тем столбом, что те же самые синицы летают за моим окном. И так же живо хлопотушки, с таким же тщанием, как тут, из зимней маленькой кормушки на ветви семечки несут. Такие же, сквозь солнце, тучи, такой же сад, такой же вход. Вот только разве что получше писал большой писатель тот.

3

Те люди, что его читали не так, что лишь бы что читать, в подарок Чапеку прислали резную детскую кровать. Я перед нею скинул кепку и помню здорово досель ту деревянную колебку, колыску или колыбель. Ведь все мы вышли в самом деле весенним или зимним днем из деревянной колыбели и в гроб из дерева уйдем. И лишь задача та отдельна, как путь пройти достойно свой от первой песни колыбельной до панихиды гробовой. 1966

209. СОЛДАТ И БАТРАЧКА

В белорусской деревне лет сорок примерно назад жили-были батрачка и пленный австрийский солдат. У солдата чужого понятно что жизнь не легка: нет сохи для хозяйства и нет для атаки штыка. И она-то, батрачка, ничуть не богаче была: ни двора, ни колодца, ни — хоть бы для смеху — козла. Но зато эта девка в скитаниях долгих своих нахваталась словечек и всяких идей городских. Да и он, хоть для виду таился на первых порах, научился чему-то на русско-германских фронтах. И хотя перед каждым австрийскую шапку снимал, что-то все-таки думал и что-то свое понимал. Вскоре так получилось в те, еще доколхозные, дни, что без свадебных песен устроили свадьбу они. Помощь им полагалась, и нехотя им помогли: дали бедную хатку и полдесятины земли. Для кулацкой деревни, притихшей средь тучных полей, было это семейство любых ревизоров страшней. Те приедут, посмотрят, завалятся, выпимши, спать и в своей таратайке отправятся в город опять. А вот эти-то, наши, как словно бы будущий суд, всё, до зернышка, знают и всё, до поры, стерегут. Это всё полбеды, а беда из того состоит, что советское время за этим семейством стоит. Их-то можно купить или тихо помочь им пропасть, — не убьешь и не купишь большую советскую власть. Из далекой столицы в избенку безвестную ту стали им присылать — для поддержки души — «Бедноту». А потом они сами — ни совести нет, ни стыда — отправляли открыто статейки-идейки туда. Если кто не поверит в перо грамотеев таких, пусть в той старой газете посмотрит на подписи их. Пусть в газетной подшивке за тот позабывшийся год их статейки-затейки о будущем нашем прочтет. Под соломенной крышей, вернувшись в потемках с работ, стал у них собираться какой-то неверный народ. Нет приказа еще, не прислали еще директив, но сплотился уже молодой деревенский актив. То еще не колхоз, до колхоза еще погоди, но уже он мерцает, наш завтрашний день, впереди. Если кто сомневается в силе актива того — пусть посмотрит на землю хотя б из окна своего. 1966