Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Будто бы на звездолете?
Или надо успокоиться лишь на том, что в недрах кроется,
О душа моя во плоти?
Нет! Гляди хоть с неба звездного на огни Баку и Грозного,
На Тюмени и Надымы, на горенья и на дымы,
И туманы на болоте, и осенних туч лохмотья,
О душа моя в полете!
Всё от низшего до высшего,
О душа моя в заботе!
1974
Мартынов день{506}
Нет, это не день моего рожденья! И если б даже было и так, то это было лишь совпаденьем,— я родился весной, а про это осеннее торжество даже не было мне никакого виденья, и я даже не слыхивал ничего и ни от кого про этот день, когда снежинки, витая, серебрили, как и теперь серебрят, всё подряд от Урала и до Алтая…
Это теперь я в книжках читаю про Мартынов день и присущий ему обряд!
Теперь я знаю: в католических странах это был день поминания епископа Мартина Турского
[396]
, во времена Реформации перенесенный в честь дня рождения Мартина Лютера
[397]
с 11-го на 10-е ноября… Но мне вспоминается просто сибирское морозное утро, и в это утро — для нас юлианского
[398]
, а для них, лютеран, григорианского календаря
[399]
,— может быть, не в городе, где скрипели мои ребяческие салазки, а где-нибудь в снежной мгле переселенческих деревень, и случались тогда нищебродства в снегах, бубенцы, и шутейные розги, и ритуальные маски и пляски, но в городе я ничего такого не видел, и нечего фантазировать зря! И никто не кутался в вывернутые тулупы или в какие-нибудь другие дорогие или недорогие меха, и со снежками не мешалась соломенная труха, и никто не восклицал: "Ха! козлиную шкуру надень, как полагается в Мартынов день!" Нет!
Но эстонцы
[400]
, переселенцы с дальних западных побережий, ничего не вещая, а просто меня в этот день колбасой угощая медвежьей, говорили: "А вот и бисквит тебе свежий, вкусней, чем калач и пельмень!" И я говорил "спасибо", ибо не был невежей.
Вот что могу я сказать про Мартынов день!
1974
Мир рифм{507}
Рифм изобилие
Осточертело мне.
Ну, хорошо, я сделаю усилие
И напишу я белые стихи
[401]
!
И кажется, что я блуждаю вне
Но и на белоснежной целине
Рифм костяки мерцают при Луне:
"О, сделай милость, смело воскресив
Любовь и кровь, чтоб не зачах в очах
Огонь погонь во сне и по весне,
Чтоб вновь сердца пылали без конца!"
1974
Историк{508}
А если бы историк наших дней
Не в современном жил, а в древнем Риме,
Тогда, конечно, было бы видней
Всем древним римлянам, что станет с ними!
Но почему бы не предположить,
Что ныне между нами, москвичами,
Грядущей жизнью начинает жить,
Работая и днями и ночами,
Он, будущий историк наших дней,
И эта книга плачется, поется,
Лепечется, хохочется… И в ней
Проставить только даты остается.
1974
Рубикон{509}
В Китеже я взошел на потонувшую колокольню и увидел оттуда не только подводный мирок, но и Волхов, я волок, и где-то за Волгою вольницы вольной войлок юрт, и за Киевом буйный днепровский порог. И еще я увидел за морем — город Стекольный
[402]
, то есть старый Стокгольм, за былинною гранью моих новгородских дорог.
А если взглянуть с другой колокольни,— что-то вроде осколков античных колонн ощутил под копытом мой конь позади Померании, около города Кёльна, где блистает, всемирною славой гордясь монопольно, благовонное озеро Одеколонь.
О, благоуханное озеро, в котором тонут античные тени Рима, незримого по ту сторону Альп! Пусть ни на Рейне, ни в Рурском бассейне в химической пене не иссякнет веками твое ароматное веяние, пусть больше никогда не грянет ни один залп!
А затем я очутился за Альпами, где-то в Милане, в Турине, в Болонье и Флоренции дантовской. И вообще я сказал себе: "О, человече в болонье, то есть в тусклом и узком, давно уж не модном, как будто и вправду подводном плаще! Ты, потомок московских послов от царей, восседавших на троне в дорогих соболиных мехах и парче, ты, забывший о том, каковы были бубны, и трубы, и кони,— помнишь ли ты, как и сам ты оказался однажды на Рубиконе?"