Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Всё это началось тогда
[171]
,
Когда
Весенним утром ясным,
Земля, вознесся над тобой
В своем комбинезоне красном
Пилот, от неба голубой.
1961
Весна{237}
Всю
Европу
Взял в объятья
С Норд-Капа
[172]
и по Закавказье,
Ее блистательное платье
Забрызгав дождиком и грязью,
И усмехнулся он невинно,
Что это — не его вина,—
Большой веснушчатый детина,
Так называемый — Весна.
1961
Терриконы{238}
Вы,
Степные исполины,
Терриконы-великаны,
Тащатся к вам на вершины
Вагонетки-тараканы.
И с вершин я шелест слышу,
Шепчет осыпь: "Сыпьте, сыпьте,
Громоздите нас превыше
Пирамид в самом Египте".
Может быть, степей просторы,
И сады, и огороды —
Всё схоронится под горы
Отработанной породы?
Нет, конечно! Не придется
Вам столь гордо возвышаться:
Все вопросы производства
Будут иначе решаться.
И скакать по вам не станут
Вагонетки, точно блохи.
Вас едва-едва помянут
В новой, атомной эпохе.
И тогда в своей гордыне,
Терриконы-великаны,
Сгорбитесь вы на равнине,
Разве только как курганы.
Так порой и в человеке
Пропадает всё живое,—
Возвышался в прошлом веке,
А глядишь —
Оброс травою.
1961
Проблема перевода{239}
То был Вийон
[173]
.
Второй был пьян и вздорен. Блаженненького под руки вели, а он взывал: "Пречистая, внемли! Житейский путь мой каменист и торен. Кабатчикам попал я в кабалу. Нордау Макса
[174]
принял я хулу, да и его ли только одного!"
То был Верлен
[175]
.
А спутник у него был юн, насмешлив, ангелообразен, и всякое творил он волшебство, чтоб всё кругом сияло и цвело: слезу, плевок и битое стекло преображал в звезду, в цветок, в алмаз он и в серебро.
То был Артюр Рембо
[176]
.
И может быть, толпились позади еще другие, смутные для взгляда, пришедшие из рая либо ада. И не успел спросить я, что им надо, как слышу я в ответ:
— Переводи!
А я сказал:
— Но я в двадцатом веке живу, как вам известно, господа. Пекусь о современном человеке. Мне некогда. Вот вы пришли сюда, а вслед за вами римляне и греки, а может быть, этруски и ацтеки пожалуют. Что делать мне тогда? Да вообще и стоит ли труда? Вот ты, Вийон, коль за тебя я сяду и, например, хоть о Большой Марго
[177]
переведу как следует балладу, произнесет редактор: "О-го-го! Ведь это же сплошное неприличье". Он кое-что смягчить предложит мне. Но не предам твоей сатиры бич я редакционных ножниц тупизне! Я не замажу кистью штукатура готическую живопись твою!
А "Иностранная литература", я от тебя, Рембо, не утаю, дала недавно про тебя, Артюра, и переводчиков твоих статью: зачем обратно на земные тропы они свели твой образ неземной подробностью ненужной и дурной, что ты, корабль свой оснастив хмельной и космос рассмотрев без телескопа, вдруг, будто бы мальчишка озорной, задумал оросить гелиотропы, на свежий воздух выйдя из пивной.
И я не говорю уж о Верлене,— как надо понимать его псалмы, как вывести несчастного из тьмы противоречий? Дверь его тюрьмы раскрыть! Простить ему все преступленья: его лирическое исступленье, его накал до белого каленья! Пускай берут иные поколенья ответственность такую, а не мы!
Нет, господа, коварных ваших строчек да не переведет моя рука, понеже ввысь стремлюсь за облака, вперед гляжу в грядущие века. И вообще, какой я переводчик! Пусть уж другие и еще разочек переведут, пригладив вас слегка.
Но если бы, презрев все устрашенья, не сглаживая острые углы, я перевел вас,— все-таки мишенью я стал бы для критической стрелы, и не какой-то куро-петушиной, но оперенной дьявольски умно: доказано бы было всё равно, что только грежу точности вершиной, но не кибернетической машиной, а мною это переведено, что в текст чужой свои вложил я ноты, к чужим свои прибавил я грехи и в результате вдумчивой работы я всё ж модернизировал стихи. И это верно, братья иностранцы, хоть и внимаю вашим голосам, но изгибаться, точно дама в танце, как в данс-макабре