Стихотворения и поэмы

Гулям Гафур

Перевод В.Соколова

ЗИМА И ПОЭТЫ

За последний месяц в отдел литературы и искусства редакции

«Кзыл Узбекистан» поступило 103 стихотворения, озаглавленных «Зима», «Снег».

Похоже, что нынешняя зима так и не соберется в дорогу. Похоже, что вся земля на себя надела белую тогу. Всё в жертву зиме принесено: все темы и все надежды. У всех поэтов — «Снег» да «Зима». Всё скрыли снега одежды. Вот хут наступил, а за ним хамаль. Пошли трактора по пашням. А души лириков наших спят, укрытые снегом вчерашним. Вороны уж каркать забыли. К чему орать им одно и то же? Поэты справляются с этим и так. Их совесть, видно, не гложет. Трава уж выросла. Хлеб взошел. А тут всё зима. Ну право, Друзья, пожалейте ворон, прошу! Оставьте им их забаву. 1929

Перевод В.Соколова

НА ПУТЯХ ТУРКСИБА

Очень стар, незапамятно стар этот путь… Здесь Руми Искандар, кровопийца Чингис, И Джучи-ягуар, и Тимур, всё живое губя, крови требуя, крови требуя, как буран горячи, поднимая мечи, пронеслись, нанося за ударом удар. Очень стар, незапамятно стар этот путь… Здесь народ-каландар, миллионы рабов и сирот, открывая со стоном почерневший от горя и голода рот, обреченные, немощные и униженные, через выжженные просторы земли, спотыкаясь, в оковах прошли, насекомым подобно, в пыли проползли, хлеба требуя, хлеба требуя, как за м у ки единственный дар. Очень стар, незапамятно стар этот путь… Сколько вер, провозя свой товар, Кун Фуцзы, толпы лам и ислам, караванами по солонцам и барханам, восклицая во славу бурханам и в бубны бряцая, жертвы требуя,

жертвы требуя, здесь, вот именно здесь прошли с обещанием рая и с угрозой неслыханных кар. Здесь поставил один на оплечьях гор окраинных башен убор. А другой — вывел свода шатер не из камня, а из черепов человечьих. Третий, бешено яр, пожирая простор, как пожар или мор, пролетел и полмира кладбищем простер от волны Далай-Нора по далекий Памир. Власти ради своей, славы ради неистовствуя, все они, все они здесь прошли вереницами хмар… Очень стар, незапамятно стар этот путь… Порождение древнего мрака, хищник, окровавленной короной венчанный, по единому знаку руки его страны дыханьем сжигал аждахар, — от Пекина и Ханки до Рума и Киева и от Ганга до камских булгар, поднимая знамена, гремя в барабаны, здесь прошел и пропал, сгинул, как наваждение чар. Очень стар, незапамятно стар этот путь… Даль безмолвней лазурных озер, над которыми спит ветерок, как чабан близ пасущихся мирно отар. Ведь не каждое утро хромая собака или бешеный волк будут лаять и выть, и в ответ — барабаны греметь среди мрака и свирепую конницу в битву будить. Эту ширь самый грозный поход, словно в озеро брошенный камень, всплеснет и на миг горизонт всколыхнет… И уснет, смолкнет тех берегов крутояр… Очень стар, незапамятно стар этот путь… И теперь некий новый батыр, но не царь, ужасающий зверствами мир, не грабитель земель, не губитель культур, а строитель, разбивший насилья скрижаль, сокрушивший владычество ханов и бар, тот, что вывел народы из тюрем и нор на свободный цветущий простор, на которого смотрит с надеждой весь мир, весь земной им разбуженный шар, здесь со славой прошел, символ освобожденья, — серп и молот подняв над землей… Очень стар, незапамятно стар этот путь… Но отныне на нем лишь один властелин — богатырь, тот, что слил воедино Туркестан и Сибирь и бескрайнюю ширь — от далекого Улан-Батора до Москвы и бухарских чинар — в пашни, в пастбища и в сады превратил. Очень стар этот путь… Но теперь по нему, грохоча во сто пар своих победоносных колес, мчится зычноголосый колосс-паровоз, извергая дыханием пламя и пар, как скакун легендарный тулпар, вместо шпал суеверий каноны топча, в даль вонзая, как два огневых меча, два могучих луча своих фар. Очень стар, незапамятно стар этот путь… Но теперь по нему — от людей обездоленных Индостана и Афганистана — поздравления и пожеланья побед, вдохновенный привет от мильонов наших друзей вслед стальным караванам к нам летят из-за океанов и пустынь, что мертвее Сахар…. И теперь по нему, по пути, что так стар, где усталый навьюченный нар сквозь жару, и снега, и степной ураган, через марева фата-морган, от колодца к колодцу под звон бубенца по пустыне, качаясь, шагал месяца, вереницей летят эшелоны, мчатся хлеб, и железо, и лес, и руда днем и ночью, как неотвратимый, бессонный в грудь врага устремленный удар, чтоб скорее покончить с врагом навсегда, чтоб исчезла беда навсегда без следа, чтоб не запахом крови и гари, а свободой дышали степные ветра, овевая счастливые наши года, лишь порою в сказаньях о грозном «вчера» говоря, как домбра и дутар… 1930

Перевод В Державина

ГОТОВ СТАТЬ ЗНАМЕНОСЦЕМ

1

Эх, почему не пришлось мне родиться вместе с поколением бойцов-партизан?! И мне, на коне бы, летящем как птица, мчаться с ними в бой-ураган. И мне бы вброд с боевым эскадроном переходить ледяные воды. Отважным, как Фрунзе, лихим, как Буденный, биться за счастье народа… Вот Бухара — золотая чаша, слезами и кровью налитая всклянь. Эмир бухарский всех гадин гаже, жестокая, пьяная дрянь. Девушки наши — его невольницы, дети наши — его бачи… Мчится народная грозная конница, жаждой возмездия блещут мечи. За всех убитых рабочих — возмездие, за всех убитых крестьян — возмездие. За расстрелянных, за повешенных… Эх, почему не был с ними вместе я, пылая злобой святой и бешеной?!

2

Эх, почему не пришлось мне родиться с теми, что с ромбами на петлицах, с теми, кто, с ветром в скорости споря, гнали врага к Хазарскому морю? И враг, получивший шах и мат, враг, хвастливый и наглый вначале, теперь орал, как пугливый ишак: «Пропали! Пропали! Пропали!» Асфандияр, беглец Джунаид, Абдулла — разбойник беспутный… Где укрыться? Земля горит, всюду волнение, всюду смута. Но не был я, не был в ту грозную пору Красной Армии рядовым знаменосцем! Ах, как погнали английскую свору, и всех курбаши, и прочих японцев!..

3

Ладно! Прошедшие десять лет дали мне разум, отвагу дали. Я был слабосилен, разут, раздет. Теперь я крепче стали. И это кстати, — для мощи страны тысячи тысяч таких нужны. Силу мою воспитала Партия. Она прозорливым сделала парию, гордым сделала и могучим, как Гауризанкар, уходящий в тучи. Жгучими искрами полон кремень. Бывают мечты большие и куцые. Разве не может завтрашний день сделаться днем мировой революции?.. Я бы тогда беззаветно, как надо, сражался за счастье всех людей рядовым солдатом, безвестным солдатом, погибшим за искру мечты своей.

4

Эй, рабы Африки чернокожей, Европы, Азии, всей планеты! К вам обращаюсь, вас тревожу, Слушайте, слушайте слово это. Дамаска, Басры сироты, вдовы, мужи Марокко, львы Сиама, будьте готовы, будьте готовы водрузить над миром алое знамя! Сплотив для победы сердца и души, руки в пожатье братском сплетая, Вал Искандара в прах разрушим, вернем свободу народам Китая. Хваленая роскошь Соединенных Штатов только для избранных — для богатых. На месте всех этих «монте-карл», где бесятся с жиру и травятся, для тех, кто кровью в боях истекал, построим светлые здравницы. В борьбе за победу рассвета над ночью, за то, чтоб свободу увидеть воочью, чтоб счастью над миром сиять — каждый крестьянин, каждый рабочий готов знаменосцем стать. 1930

Перевод В.Липко

АЛКОГОЛЬ

Алкоголь заодно с цепями-веригами феодальных законов и капитала, заодно с чугунным ярмом религии вступил с нами в долгий изнуряющий брак, вошел в наш дом, в нашу кровь, в привычки, как втершийся в доверие враг. Алкоголь, — когда мы, став рабами, к вину неотступно тянемся, когда слаб человек, и духом и телом разбит, — одуряет наш мозг, как смазливая девка-жеманница, как распутная баба, пролезает и в душу и в быт. Алкоголь — это чванство, принимаемое за гордость, это дракон семиглавый ползет. И каждая ядовитая драконья морда всё живое хватает и, чавкая, жрет. Алкоголь — дурное веселье и смех некстати, когда пьешь и пьешь и почти не хочется есть. Алкоголь — это температура высокая в разврате и низкая, когда затронута честь. Алкоголь — если стройка, что высится гордо, с пьяных глаз представляется хаосом балок, досок и камней. Алкоголь — это с каждой рюмкой, бессмысленно влитой в горло, будто падаешь в реку и, барахтаясь, тонешь в ней. Алкоголь — это кто-то глотнул веселящего яда, одурманил сознанье и разум: и вот — задохнулась больница от дыма и чада, поезд врезался в поезд, взорвался завод. Алкоголь значит или прогул, или в цехе — пьяная дрема. Как в тумане — станок, всё идет кое-как. От такого в работе ни сноровки не жди, ни подъема. В результате: продукция

низкого качества — брак. Слушай, общество! Финиш пятилетки близок. В двери стучится завершающий год. Убери с дороги алкоголизм. Дружба с ним к добру не ведет. Для наших темпов водка — преграда. Мы преграды разрушаем и сносим. Слушай, общество, обязательно надо сократить проклятые пятью восемь. Партия призывает: «Строй, учись!» К этому призыву сердцами тянемся. Мы за партию! Мы за жизнь! Нам не нужны пьяницы! 1930

Перевод В.Липко

ХЛЕБ

Эй, вы, жулики, обвешивающие нас на весах, визжащие, как собака с ведром на хвосте, вы, ишаны и муллы, выклянчивавшие капсан, что дехкане платили вам в своей простоте! Из дрянных рогаток вы горе-стрелки! Знайте: кончились ваши даровые корма, и любезные вам пауки-кулаки ни зерна не получат в свои закрома. Не страшны провокации ваши для нас! Так закройте же ваши поганые рты! Смотрит ненависть черная из ваших глаз на поля неслыханной широты. Опирается мягко горизонт на поля, на тяжелых, весомых колосьев край. Словно шкура тигра, отливает земля. Хлеб — как неба к земле золотой припай. Словно ласточка, крылья широко распластав, никуда не сворачивая, прямиком Ветерок пролетает над разливами нив, над колхозным током, над зерна островком. Он, как сторож, осматривает колхозный хлеб. Наше время суровое, враги вокруг. Если ты не глух, если ты не слеп, будь суров и решителен, не дремли, мой друг! Как на шее девушки бус прекрасных цепь, по пескам горячим караван бредет, — это в край мой хлопковый через жаркую степь груженых верблюдов брат-казах ведет. Здесь комбайн глотает сразу гору снопов, силой трактора выполняя план, без быков рабочих, без тяжелых цепов, подсекая под корень весь кулацкий хлам. В элеваторах, к небу растущих ввысь, мы сложили плоды колхозных трудов, к изобилию мы всей страной поднялись, мы считаем хлеб в миллиардах пудов. Слово «голод» оставим мы лишь в листах словарей, но покуда — будь бдительным: обманчива тишь! У хирмана на страже встань, товарищ, скорей: пусть ишанам и муллам достанется шиш! Их дела не пойдут уж больше на лад, не дадим им выманивать хаккулло и капсан! Мы за хлеб твой боремся, рабочий Пулат, мы за хлеб твой боремся, колхозник Хасан! 1931

Перевод С. Болотина

НУРМАТ И САВРИ

Нурмат и Саври в своем доме живут, и тесно им тут, и скучно им тут, но жить в коллективе — зазорно для них, хоть мало дает им труд. Сапожник Нурмат целый день в закутке то с шилом в руке, то с дратвой в руке. И, отдых забыв, от зари до зари по дому хлопочет Саври. Не хочет кустарь-одиночка Нурмат вступить как собрат в рабочий отряд, не хочет вмешаться в большие дела, хоть сам своей жизни не рад. Саври, пробудившись в каморке от сна, немыта, грязна, суетится одна — она постирать, приготовить обед, убрать за коровой должна. Ребенок в своей колыбельке кричит, похлебка кипит, корова мычит, и волосы дыбом встают у Саври — она точно ведьма на вид! Едва она примус свой старый зажгла — застряла игла, и в комнате мгла, и мечется снова по дому Саври, на мир и на жизнь свою зла. С досады Саври закурила чилим, и стелется дым по стенам сырым… Что ж делать теперь ей? Кури не кури — тоску не разгонишь, Саври! А ночью воротится пьяный Нурмат, и стекла звенят, и слышится мат — с веревки в испуге сорвется телок, ломая гнилой палисад. И муж избивает веревкой Саври: «Эй, черт подери, молчи, не ори!» Неграмотны оба — ведь им, беднякам, не снились во сне буквари! Однажды вбежал он и крикнул: «Жена! Послушай, жена, плясать ты должна! Здесь фабрика обуви будет теперь, сегодня открылась она. На фабрику эту с тобой мы пойдем и будем вдвоем сидеть за станком. Довольно ютиться по жалким углам! Бросай и кастрюли и хлам! На фабрике много машин и станков — лишь скажут нам: „Шов!“,— а шов уж готов! Не нужно глаза или руки трудить — в машину вставляется нить!» Неделя прошла, и уж в цехе Нурмат, работать он рад две смены подряд. Из первой получки Нурмат, говорят, жене покупает наряд! В их доме приветливо, чисто, светло, сверкает стекло, и сердцу тепло, и грамоте стала учиться Саври… Хорошее время пришло! «Шермат будет школьником в этом году, Дильбар же в саду, — я сам отведу! Так, — молвил за ужином как-то Нурмат,— приучим детей мы к труду!» Теперь они дружны: забот у них нет, в столовой — буфет, готовый обед… Нурмат и Саври уже не кустари, теперь отдохнула Саври. Заботы, заботы, сбивавшие с ног,— кумган, котелок, корова, телок. Очаг не горит, а Саври перед ним не курит свой дымный чилим. И в жизни их словно развеялся дым: Нурмат стал другим — совсем молодым. По праздникам он уж не бьет фонари, не пьет, не ругает Саври. На фабрике мастером стал он, да, да! Ударник труда, он первый всегда. И в соревнованье он всех победил — Саври своим мужем горда. С работы веселый приходит Нурмат: «Идут ли на лад дела у ребят?» Дильбар научилась уже лопотать, и в школе отличник Шермат. Нам в новую жизнь открывается дверь — всё краше теперь, всё наше теперь — и радость, и смех, и сиянье зари, всё наше сегодня, Саври! 1931

Перевод Т. Сикорской

УЗБЕКИСТАН

Видел я бескрайние пустыни. Видел я волнение морей, град весенний, что в полете стынет, и самум, летящий всех быстрей. Видел извержение вулкана, и тайфун, и взрыв грозы в горах, я узнал сиротство очень рано, ночи одиночества и страх. Пережил жестокостей немало, окруженный вражеским кольцом, стрелами исколотый, бывало, я встречал врага к лицу лицом. Я дышал орлиной полной грудью, брал за перевалом перевал. По пустыне знойной, по безлюдью, по горам горбатым кочевал. В старой тюбетейке и в чарыках я проделал многоверстный путь, чтоб в далеких реках и арыках посвежее воду зачерпнуть. С палкой из тяжелого иргая, с гордым сердцем и пустым мешком, по ущельям и горам шагая, сколько стран я обошел пешком! В раннем детстве я играл с котенком, перепелок бил из озорства. А позднее кровь запела звонко, от любви кружилась голова. Мне казалось: и земля и небо — всё огнем мечты озарено. Жизнью и последним ломтем хлеба я бы с милой поделился, но когти злобно разрывали тело только что родившейся любви — догорело всё, что пламенело и кипело в молодой крови… Охранял я по ночам ворота, в кузнице, где горны горячи, я работал до седьмого пота, я менял профессии без счета, доводилось даже быть лунгчи. На базаре продавал фисташки, не давала мне судьба поблажки… Но пришел я к сути сокровенной избранного мною ремесла. И нашел я место во Вселенной, где весна навеки расцвела, где закон построен человечно, где звучит светло и безупречно песни полнозвучная струна, — это наша юная страна. Родина добра и дружбы стойкой, разгромив жестокого врага, занята неутомимой стройкой, ей покорны степи и тайга. Ей покорны топи и снега. Крепость нашей всенародной веры мы от всех изменников спасли. Нашей силе нет числа и меры. Мы сильнее всех стихий земли. Прошлого прогнившие основы рушатся, шатаются, скрипят. Видя мир просторный, светлый, новый, рыцари долл а ра плохо спят. Глухо закипающим вулканом гнев народов зреет изнутри. Не удастся лицемерным странам заслонить растущий свет зари. Рабство, одиночество, сиротство мы уже забыли навсегда. От былого мрака и уродства в сердце не осталось и следа. Коммунизма светит нам звезда. На горах, в пустыне и на море — мы на вахте, мы стоим в дозоре, к Родине живой любви полны. В остром шлеме вместо тюбетейки, в шахте, на далеком перешейке, на несчетных рубежах страны по ночам не спят ее сыны. Каждое дыханье наше слито в трепетное облако одно, чувство с чувством сплетено и свито и вовек не может быть разбито, сломано или осквернено. Я певец трудящегося люда, сын великой солнечной страны. В гордой книге о советском чуде строчки три и мной сочинены. Цвет надежды для всего Востока, для десятка подневольных стран, расцвела и поднялась высоко Родина моя — Узбекистан. 1932