Стихотворения, не вошедшие в сборники
Шрифт:
— «Да замолчишь ли ты! Не рассуждай!
Забыл от старости — любовь все может!
Она и тело даст, она поможет!»
Взглянул на Тень: совсем порозовела,
Как будто было у нее и тело.
Старик опять: «Беда с таким народом…»
— «Довольно!— крикнул Данте.— Открывай!»
Ключ зазвенел. Открылись двери в рай,
И Данта обняло его дыханье;
Дышал он цветом липовым и медом…
Они вошли…
Как встретил рай обоих, Данта с Тенью,
С какими свиделись они святыми,—
Мне надо нового ждать откровенья.
Пока ж молчу. Лишь помню, что за ними
Закрылись двери белою сиренью.
<2> ТЕРЦИНЫ
Вот новый Дант в последний Круг пробрался,
Один, без спутника — он очень смел,
Да и вверху — чего не навидался!
Едва на подземелье посмотрел,
Как, одного из тамошних заметив,
Без церемонии к нему подсел
И, очень вежливо его приветив,
Затеял с ним,— на это был он скор,
Особенно внимание приметив,—
По-дружески тотчас же разговор.
Верней — стал вопрошать его прилежно.
Тот поднял на него потухший взор,
Проговорив, не очень, впрочем, нежно:
«Вы сверху, да? Оттуда к нам давно
Никто не приходил. И дух мятежный
Земли забыл я. Впрочем, все равно».
«Я знаю,— Дант ответил.— Расскажите,
Что здесь такое? Почему темно?
И почему вы на волне сидитесь
Мне быть во тьме случалось иногда,
Но холод здесь… А вы и не дрожите,
Как будто это вам и не беда.
Всё волны, волны… Нет почти что суши.
В таких местах я не был никогда.
Кругом черно, черней китайской туши,
Я, как вошел,— чуть не ослеп совсем.
И вы здесь не один. Все это — души?
Не понимаю также я, зачем
Вы на волне все той же, мглисто-черной,
Не очень-то спокойны. Между тем
Качанье ваше мерное упорно,
И кажется порою мне оно
Как будто бы довольно тошнотворно».
«Я не умею, не смеюсь давно,—
Ответил тот, качаться продолжая. —
А то, пожалуй, было б мне смешно,
Что будто вы, и главного не зная,
Вопросы ставите как наугад.
Ведь вам известно же, предполагаю,
Что это место, по-земному,— ад.
По-здешнему — Безмерность. Океану
Подходит это больше во сто крат.
По
Нет времени у нас, и меры нет.
Я тоже вас обманывать не стану,
Могу ли дать, да и какой ответ?
Нельзя же спрашивать, зачем в аду я,
Иль почему не выхожу на свет?
Другой бы вам ответил, негодуя,
Но я отвечу попросту: не то!
Я не взял это за насмешку злую,
Хоть не сидит в аду зачем — никто.
Вы лучше бы не так меня спросили:
Сидите, мол, в аду, во тьме,— за что?»
Дант отвечал: «Мои вопросы были,
Я вижу, неудачны. Предлагать
Не буду их. Но если вам усилий
Не много стоит просто рассказать,
Что можете, как сами захотите,
И что считаете, что можно знать
Мне и про вас,— за что вы здесь сидите,—
Да и про то, что здесь у нас вокруг,
Меня вы этим очень одолжите.
Когда во тьме я очутился вдруг —
Соображенье у меня застыло…
Но верьте мне, я говорю как друг…»
«Земное слово „друг“ мне слышать мило,—
Сказал подземник. — Я вам расскажу
Историю мою, и все как было.
Я часто сам ее себе твержу.
Вот, слушайте: за искаженье тела,
За лживую любовь я здесь сижу…»
Так начал он уныло и несмело:
Я сам готовил этот океан,
И тьму себе, и мглу — за то же дело.
Ах, да за мой умышленный обман,
За вечное себя им оправданье,
Я не таких еще достоин стран!
Меня спасти могло бы хоть незнанье,
Что делаю и почему, но я
Старательно гасил свое сознанье,
И в этой лживости душа моя,
Да в слабости, которой нет прощенья,—
Жила, от всех и от себя тая,
Что будет — неизбежно!— искупленье.
Ведь тело-то не мной сотворено
И было мне, как некое даренье,
На время только, по любви, дано.
Оно ж меня поработить сумело,
И так распоряжалось мной оно,
Что я хотел — чего оно хотело,
Но говорил — и было это ложь,—
Что я покорен своему уделу,
А от него — куда же, мол, уйдешь!
Как хочет плоть — так должен и любить я,—
Вот принцип мой. Не правда ли, хорош?
За эти-то дела — могу ль забыть я?—