Мне нравится то, что в отдельномфанерном домишке живу.И то, что недугом смертельнымеще не сражен наяву.И то, что погодам метельнымлегко предаюсь без затей,и то, что режимом постельнымне брезгаю с юных ногтей, —Но так, чтобы позже ложиться,и так, чтобы раньше вставать,а после обеда свалитьсяна жесткое ложе опять.Пугают меня, что продлитсянедолго подобная блажь…Но жив я, мне сладко лежится —за это чего не отдашь?Сперва с аппетитом отличнымсъедаю нехитрый обеди в пику безумцам столичнымныряю под клетчатый плед,а после в порыве сердечном,пока за окошком черно,меж вечным и меж быстротечнымищу золотое зерно.Вот так и живу в Подмосковье,в заснеженном этом раю,свое укрепляя здоровьеи душу смиряя свою.Смешны
мне хула и злословьеи сладкие речи смешны,слышны мне лишь выхлопы кровида арии птичьи слышны.Покуда старается генийзакон разгадать мировой,покуда минувшего тениплывут над его головойи редкие вспышки прозренийтеснят его с разных сторон,мой вечер из неги и ленинебесной рукой сотворен.И падает, падает наземьзагадочный дождик с небес.Неистовей он раз за разом,хоть силы земные в обрез.И вот уж противится разум,и даже слабеет рука,но будничным этим рассказомя вас развлекаю слегка.На самом-то деле, представьте,загадочней всё и страшней,и голос фортуны некстати,и черные крылья за ней,и вместо напрасных проклятий,смиряя слепой их обвал,бегу от постыдных объятийеще не остывших похвал.Во мгле переделкинской пущи,в разводах еловых стволов,чем он торопливей, тем гуще,поток из загадок и слов.Пока ж я на волю отпущен,и слово со мной заодно,меж прожитым и меж грядущимищу золотое зерно.
«Париж для того, чтоб ходить по нему…»
Париж для того, чтоб ходить по нему,глазеть на него, изумляться,грозящему бездной концу своемуне верить и жить не бояться.Он благоуханием так умащен,таким он мне весь достается,как будто я понят уже и прощен,и праздновать лишь остается.Париж для того, чтоб, забыв хоть на часборения крови и классов,зайти мимоходом в кафе «Монпарнас»,где ждет меня Вика Некрасов.
«Пишу роман. Тетрадка в клеточку…»
Пишу роман. Тетрадка в клеточку.Пишу роман. Страницы рву.Февраль к стеклу подставил веточку,чтоб так я жил, пока живу.Шуршат, шуршат листы тетрадные,чисты, как аиста крыло,а я ищу слова нескладныео том, что было и прошло.А вам как бы с полета птичьегомерещится всегда одно —лишь то, что было возвеличено,лишь то, что в прах обращено.Но вам сквозь ту бумагу белуюне разглядеть, что слезы лью,что я люблю отчизну бедную,как маму бедную мою.
«Восемнадцатый век из античности…»
Восемнадцатый век из античностив назиданье нам, грешным, извлеккульт любви, обаяние личности,наслаждения сладкий урок.И различные высокопарности,щегольства достославный парад…Не ослабнуть бы от благодарностиперед ликом скуластых наяд.Но куда-то лета эти минули,как под жесткой ладонью раба:невеселую карточку вынулинаше время и наша судьба.И в лицо — что-то злобное, резкое,как по мягкому горлу ребром,проклиная, досадуя, брезгуятем, уже бесполезным добром.Палаши, извлеченные наголо,и без устали — свой своего…А глаза милосердного ангела?..А напрасные крики его?..
Батальное полотно
Сумерки. Природа. Флейты голос нервный. Позднее катанье.На передней лошади едет император в голубом кафтане.Серая кобыла с карими глазами, с челкой вороною.Красная попона. Крылья за спиною, как перед войною.Вслед за императором едут генералы, генералы свиты,славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты.Следом — дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты.Все они красавцы, все они таланты, все они поэты.Всё слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые.Только топот мерный, флейты голос нервный да надежды злые.Всё слабее запах очага и дыма, молока и хлеба.Где-то под ногами да над головами — лишь земля и небо.
Арбатский романс
Оле
Арбатского романса старинное шитье,к прогулкам в одиночестве пристрастие;из чашки запотевшей счастливое питьеи женщины рассеянное «здрасьте»…Не мучьтесь понапрасну: она ко мне добра.Светло иль грустно — век почти что прожит.Поверьте, эта дама из моего ребра,и без меня она уже не может.Бывали дни такие — гулял я молодой,глаза глядели в небо голубое,еще был не разменян мой первый золотой,пылали розы, гордые собою.Еще моя походка мне не была смешна,еще подошвы не поотрывались,за каждым поворотом, где музыка слышна,какие мне удачи открывались!Любовь такая штука: в ней так легко пропасть,зарыться, закружиться, затеряться…Нам всем знакома эта мучительная страсть,поэтому не стоит повторяться.Не мучьтесь
понапрасну: всему своя пора.Траву взрастите — к осени сомнется.Вы начали прогулку с арбатского двора,к нему-то всё, как видно, и вернется.Была бы нам удача всегда из первых рук,и как бы там ни холило, ни било,в один прекрасный полдень оглянетесь вокруг,и всё при вас, целехонько, как было:арбатского романса знакомое шитье,к прогулкам в одиночестве пристрастье,из чашки запотевшей счастливое питьеи женщины рассеянное «здрасьте»…
По прихоти судьбы — Разносчицы даров —в прекрасный день мне откровенья были.Я написал роман «Прогулки фрайеров»,и фрайера меня благодарили.Они сидят в кружок, как пред огнем святым,забытое людьми и Богом племя,каких-то горьких дум их овевает дым,и приговор нашептывает время.Они сидят в кружок под низким потолком.Освистаны их речи и манеры.Но вечные стихи затвержены тайком,и сундучок сколочен из фанеры.Наверно, есть резон в исписанных листах,в затверженных местах и в горстке пепла…О, как сидят они с улыбкой на устах,прислушиваясь к выкрикам из пекла!Пока не замело следы на их крыльцеи ложь не посмеялась над судьбою,я написал роман о них, но в их лицео нас: ведь всё, мой друг, о нас с тобою.Когда в прекрасный день Разносчица дароввошла в мой тесный двор, бродя дворами,я мог бы написать, себя переборов,«Прогулки маляров», «Прогулки поваров»…Но по пути мне вышло с фрайерами.
1
В буквальном переводе с немецкого: «франт», «жених», а в обыденном смысле — мнение обывателя об интеллигентном человеке.
Письмо к маме
Ты сидишь на нарах посреди Москвы.Голова кружится от слепой тоски.На окне — намордник,воля — за стеной,ниточка порвалась меж тобой и мной.За железной дверью топчется солдат…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь — он за весь народ.Следователь юный машет кулаком.Ему так привычно звать тебя врагом.За свою работу рад он попотеть…Или ему тоже в камере сидеть?В голове убогой — трехэтажный мат…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь — он за весь народ.Чуть за Красноярском — твой лесоповал.Конвоир на фронте сроду не бывал.Он тебя прикладом, он тебя пинком,чтоб тебе не думать больше ни о ком.Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь — он за весь народ.Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.У него от страха паралич руки.Он не доверяет больше никому,словно сам построил для себя тюрьму.Всё ему подвластно, да опять не рад…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь — он за весь народ.
Мой отец
Он был худощав и насвистывал старый, давно позабытый мотив,и к жесткому чубчику ежеминутно его пятерня прикасалась.Он так и запомнился мне на прощанье, к порогу лицо обратив,а жизнь быстротечна, да вот бесконечной ему почему-то казалась.Его расстреляли на майском рассвете, и вот он уже далеко.Всё те же леса, водопады, дороги и запах акации острый.А кто-то ж кричал: «Не убий!» — одинокий… И в это поверить легко,но бредили кровью и местью святою все прочие братья и сестры.И время отца моего молодого печальный развеяло прах,и нету надгробья, и памяти негде над прахом склониться, рыдая.А те, что виновны в убийстве, и сами давно в небесах.И там, в вышине, их безвестная стая кружится, редея и тая.В учебниках школьных покуда безмолвны и пули, и пламя, и плеть,но чье-то перо уже пишет и пишет о том, что пока безымянно.И нам остается, пока суд да дело, не грезить, а плакать и петь.И слезы мои солоны и горючи. И голос прекрасен… Как странно!
«Не успел на жизнь обидеться…»
Ю. Даниэлю
Не успел на жизнь обидеться —вот и кончилась почти.Стало реже детство видеться,так — какие-то клочки.И уже не спросишь — не с кого.Видно, каждому — свое.Были песни пионерские,было всякое вранье.И по щучьему велению,по лесам и по морям:шло народонаселениек магаданским лагерям.И с фанерным чемоданчикоммама ехала мояудивленным неудачникомв те богатые края.Забываются минувшиезолотые времена;как монетки потонувшие,не всплывут они со дна.Память пылью позасыпало?Постарел ли? Не пойму:вправду ль нам такое выпало?Для чего? И почему?Почему нам жизнь намерилавместо хлеба отрубей?..Что Москва слезам не верила —это помню. Хоть убей.