Арбата больше нет: растаял словно свеченька,весь вытек, будто реченька; осталась только Сретенка.Сретенка, Сретенка, ты хоть не спеши:надо, чтоб хоть что-нибудь осталось для души!
Красный клен
Красный клен, мое почтение!Добрый день, вермонтский друг!Азбуки твоей прочтениезанимает мой досуг.Каждый лист твой что-то важноеговорит ученикув это жаркое и влажноевремя года на веку.Здесь из норвичского скверикаоткрывается глазампервозданная Америка,та, что знал по «голосам».Здесь, как грамота охранная,выдана на сорок днейжизнь короткая и страннаямне и женщине моей.Красный
клен, в твоей обителинет скорбящих никого.Разгляди средь всех и выделиматерь сына моего.Красный клен, рукой божественной,захиревшей на Руси,приголубь нас с этой женщиной,защити нас и спаси.
Краткая автобиография
Не укрыть, не утаить, а напротив, пусть несмело,тайну сердца, тайну жизни вам доверить я хотел,откровенный свой рассказ прерывая то и дело,ночь пока не отгорела, дождь пока не отшумел.Но за этот подвиг мой без притворства и коварстваи за это вдохновенье без расчета и враньяслишком горькая на вкус, как напрасное лекарство,эта поздняя надежда отказалась от меня.И осталось, как всегда, непрочитанное что-тов белой книге ожиданий, в черной книге праздных дел.Тонких листьев октября позолота. Жить охота,жизнь пока не облетела, свет пока не отгорел.
Нянька
Акулина Ивановна, нянька моя дорогая,в закуточке у кухни сидела, чаек попивая,выпевая молитвы без слов золотым голоском,словно жаворонок над зеленым еще колоском.Акулина Ивановна, около храма Спасителяты меня наставляла, на тоненьких ножках просителя,а потом я и душу сжигал, и дороги месил…Не на то, знать, надеялся и не о том, знать, просил.По долинам, по взгорьям толпою текло человечество.Слева — поле и лес, справа — слезы, любовь и отечество,посередке лежали холодные руки судьбы,и две ножки еще не устали от долгой ходьбы.Ах, наверно, не зря распалялся небесною властьютвой российский костер над моею грузинскою страстью,узловатые руки сплетались теплей и добрей,как молитва твоя над армянскою скорбью моей.Акулина Ивановна, всё мне из бед наших помнится.Оттого-то и совесть моя трепетанием полнится,оттого-то и сердце мое перебои дает,и не только когда соловей за окошком поет.Акулина Ивановна, нянька моя дорогая,всё, что мы потеряли, пусть вспыхнет еще, догорая,всё, что мы натворили, и всё, что еще сотворим, —словно утренний дым над тамбовским надгробьем твоим.
«Ах, если б знать заранее, заранее, заранее…»
Ах, если б знать заранее, заранее, заранее,что будет не напрасным горение, сгораниетерпения и веры, любви и волшебства,трагического после, счастливого сперва.Никто на едкий вызов ответа не получит.Напрасны наши споры. Вот Лермонтов-поручик.Он некрасив, нескладен, и всё вокруг серо,но как же он прекрасен, когда в руке перо!Вот Александр Сергеич, он в поиске и муке,да козыри лукавы и не даются в руки,их силуэты брезжут на дне души его…Терпение и вера, любовь и волшебство!Всё гаснет понемногу: надежды и смятенье.К иным, к иным высотам возносятся их тени.А жизнь неутомимо вращает колесо,но искры остаются. И это хорошо.И вот я замечаю, хоть и не мистик вроде,какие-то намеки в октябрьской природе:не просто пробужденье мелодий и кистей,а даже возрожденье умолкнувших страстей.Всё в мире созревает в борениях и встрясках.Не спорьте понапрасну о линиях и красках.Пусть каждый, изнывая, достигнет своего…Терпение и вера, любовь и волшебство!
«Вот комната эта — храни ее Бог!..»
Вот комната эта — храни ее Бог! —мой дом, мою крепость и волю.Четыре стены, потолок и порог,и тень моя с хлебом и солью.И в комнате этой ночною поройя к жизни иной прикасаюсь.Но в комнате этой, отнюдь не герой,я плачу, молюсь и спасаюсь.В ней всё соразмерно желаньям моим —то облик берлоги, то храма, —в ней жизнь моя тает, густая, как дым,короткая, как телеграмма.Пока вы возносите небу хвалу,пока укоряете время,меня приглашает фортуна к столунести свое сладкое бремя.Покуда по свету разносит молва,что будто я зло низвергаю,я просто слагаю слова и словаи чувства свои излагаю.Судьба и перо, по бумаге шурша,стараются, лезут из кожи.Растрачены силы, сгорает душа…А там, за окошком, — всё то же.
«К старости косточки стали болеть…»
К
старости косточки стали болеть,старая рана нет-нет и заноет.Стоило ли воскресать и гореть?Всё, что исхожено, что оно стоит?Вон ведь какая прогорклая мгла!Лето кончается. Лета уж близко.Мама меня от беды берегла,Бога просила о том, атеистка,карагандинской фортуны своейлик, искореженный злом, проклиная…Что там за проволокой? Соловей,смолкший давно, да отчизна больная.Всё, что мерещилось, в прах сожжено.Так, лишь какая-то малость в остатке…Вот, мой любезный, какое киноя досмотрел на седьмом-то десятке!«Так тебе, праведник!» — крикнет злодей.«Вот тебе, грешничек!» — праведник кинет.Я не прощенья прошу у людей:что их прощение? Вспыхнет и сгинет.Так и качаюсь на самом краюи на свечу несгоревшую дую…Скоро увижу я маму мою,стройную, гордую и молодую.
«Шестидесятники развенчивать усатого должны…»
Лену Карпинскому
Шестидесятники развенчивать усатого должны,и им для этого особые приказы не нужны:они и сами, словно кони боевые,и бьют копытами, пока еще живые.Ну а кому еще рассчитывать в той драке на успех?Не зря кровавые отметины видны на них на всех.Они хлебнули этих бед не понаслышке.Им всё маячило — от высылки до вышки.Судьба велит шестидесятникам исполнить этот долг,и в этом их предназначение, особый смысл и толк.Ну а приказчики, влюбленные в десп'oта,пусть огрызаются — такая их работа.Шестидесятникам не кажется, что жизнь сгорела зря:они поставили на родину, короче говоря.Она, конечно, в суете о них забудет,но ведь одна она. Другой уже не будет.
«На странную музыку сумрак горазд…»
И. Бродскому
На странную музыку сумрак горазд,как будто природа пристанище ищет:то голое дерево голос подаст,то почва вздохнет, а то ветер просвищет.Всё злей эти звуки, чем ближе к зимеи чем откровеннее горечь и полночь.Там дальние кто-то страдают во тьмеза дверью глухой, призывая на помощь.Там чьей-то слезой затуманенный взор,которого ветви уже не упрячут…И дверь распахну я и брошусь во двор:а это в дому моем стонут и плачут.
«Что-то сыночек мой уединением стал тяготиться…»
Антону
Что-то сыночек мой уединением стал тяготиться.Разве прекрасное в шумной компании может родиться?Там и мыслишки, внезапно явившейся, не уберечь:в уши разверстые только напрасная просится речь.Папочка твой не случайно сработал надежный свой кокон.Он состоит из дубовых дверей и зашторенных окон.Он состоит из надменных замков и щеколд золотых…Лица незваные с благоговением смотрят на них.Чем же твой папочка в коконе этом прокуренном занят?Верит ли в то, что перо не продаст, что строка не обманет?Верит ли вновь, как всю жизнь, в обольщения вечных химер:в гибель зловещего Зла и в победу Добра, например?Шумные гости, не то чтобы циники — дети стихии,ищут себе вдохновенья и радостей в годы лихие,не замечая, как вновь во все стороны щепки летят,черного Зла не боятся, да вот и Добра не хотят.Всё справедливо. Там новые звуки рождаются глухо.Это мелодия. К ней и повернуто папочки ухо.Но неуверенно как-то склоняется вниз голова:музыка нравится, но непонятные льются слова.Папочка делает вид, что и нынче он истиной правит.То ли и впрямь не устал обольщаться, а то ли лукавит,что, мол, гармония с верою будут в одно сведены…Только никто не дает за нее даже малой цены.Всё справедливо. И пусть он лелеет и холит свой кокон.Вы же ликуйте и иронизируйте шумно и скопом,но погрустите хотя бы, увидев, как сходит на нетсерый, чужой, старомодный, сутулый его силуэт.
«Мне не нравится мой силуэт…»
Мне не нравится мой силуэт:невпопад как-то скомкан и скроен.А ведь мальчик был ладен и строен…И надежды на лучшее нет.Поистерся мой старый пиджак,но уже не зову я портного:перекройки не выдержать снова —доплетусь до финала и так.Но тогда почему, почемупо капризу какому такомуничего не прощаю другомуи перчатку швыряю ему?Покосился мой храм на крови,впрочем, так же, как прочие стройки.Новогодняя ель — на помойке.Ни надежд, ни судьбы, ни любви…Но тогда отчего, отчегорву листы и бумагу мараю?Не сгорел — только всё догораюи молчанья боюсь своего?
