Стихотворения. Поэмы. Проза

Гейне Генрих

Надежду на продолжение и победоносное завершение борьбы за свободу Гейне, несмотря на некоторые оговорки, связывал с пролетариатом и с коммунизмом. Об этом — и о тем, какие противоречивые чувства это в нем вызывает, поэт сказал ясно и определенно.

В предисловии к французскому изданию «Лютеции» Гейне говорит о своих опасениях: пролетариат создаст в результате своей справедливой борьбы царство социальной справедливости, но в нем не будет места прекрасному, искусству, и из «Книги песен» будут делать кульки для нюхательного табака. Но если бы человечество оказалось перед столь печальной альтернативой, то, с точки зрения Гейне, пусть бы лучше совершилось правосудие, — ибо революционное преобразование мира в конце концов важнее, чем «Книга песен». Пролетариат и коммунизм для Гейне были единственно серьезными врагами его врагов, единственно настоящими противниками старого мира, к которому принадлежала и буржуазия. Это выражено в лирическом видении «Бродячие крысы», — крысы, подобно всемирному потопу, обрушатся на старый мир, и против них не помогут ни колокольный звон, ни молитвы попов, ни «мудрые постановленья сената», ни даже пушки.

Не случайно, что Гейне назвал в «Лютеции» Маркса, а Маркс в «Капитале» — Гейне своим другом. Буржуазии в лучшем случае оказались доступны лишь некоторые стороны творчества Гейне, поэт же в целом остался ей чужд. Рабочий класс со времени Маркса и Энгельса чувствовал поддержку поэта в своей социальной и политической борьбе и признал за творчеством Гейне то почетное место, которое по праву принадлежит ему в истории человеческой культуры.

ГАНС КАУФМАН

СТИХОТВОРЕНИЯ

КНИГА ПЕСЕН

Предисловие к третьему изданию

Перевод А. Блока

Я в старом сказочном лесу! Как пахнет липовым цветом! Чарует месяц душу мне Каким-то странным светом. Иду,

иду, — и с вышины Ко мне несется пенье. То соловей поет любовь, Поет любви мученье. Любовь, мучение любви, В той песне смех и слезы, И радость печальна, и скорбь светла, Проснулись забытые грезы. Иду, иду, — широкий луг Открылся предо мною, И замок высится на нем Огромною стеною. Закрыты окна, и везде Могильное молчанье; Так тихо, будто вселилась смерть В заброшенное зданье. И у ворот разлегся Сфинкс, Смесь вожделенья и гнева, И тело и лапы как у льва, Лицом и грудью — дева. Прекрасный образ! Пламенел Безумьем взор бесцветный; Манил извив застывших губ Улыбкой едва заметной. Пел соловей, — и у меня К борьбе не стало силы; И я безвозвратно погиб в тот миг, Целуя образ милый. Холодный мрамор стал живым, Проникся стоном камень, — Он с жадной алчностью впивал Моих лобзаний пламень. Он чуть не выпил душу мне, — Насытясь до предела, Меня он обнял, и когти льва Вонзились в бедное тело. Блаженная пытка и сладкая боль! Та боль, как та страсть, беспредельна! Пока в поцелуях блаженствует рот, Те когти изранят смертельно. Пел соловей: «Прекрасный Сфинкс! Любовь! О любовь! За что ты Мешаешь с пыткой огневой Всегда твои щедроты? О, разреши, прекрасный Сфинкс, Мне тайну загадки этой! Я думал много тысяч лет И не нашел ответа».

Это все я мог бы очень хорошо рассказать хорошей прозой… Но когда снова перечитываешь старые стихи, чтобы, по случаю нового их издания, кое-что в них подправить, тобою вдруг, подкравшись невзначай, завладевает звонкая привычка к рифме и ритму, и вот стихами начинаю я третье издание «Книги песен». О Феб-Аполлон! Если стихи эти дурны, ты ведь легко простишь меня… Ты же — всеведущий бог и прекрасно знаешь, почему я вот уже так много лет лишен возможности заниматься больше всего размером и созвучиями слов…^{1} Ты знаешь, почему пламя, когда-то сверкающим фейерверком тешившее мир, пришлось вдруг употребить для более серьезных пожаров… Ты знаешь, почему его безмолвное пылание ныне пожирает мое сердце… Ты понимаешь меня, великий, прекрасный бог, — ты, подобно мне, сменявший подчас золотую лиру на тугой лук и смертоносные стрелы… Ты ведь не забыл еще Марсия^{2}, с которого заживо содрал кожу? Это случилось уже давно, и вот опять явилась нужда в подобном примере… Ты улыбаешься, о мой вечный отец!

Писано в Париже, 20 февраля 1839 г.

ЮНОШЕСКИЕ СТРАДАНИЯ

(1817–1821)

Сновидения

«Мне снились страстные восторги и страданья…»

Перевод М. Михайлова

Мне снились страстные восторги и страданья, И мирт, и резеда в кудрях прекрасной девы, И речи горькие, и сладкие лобзанья, И песен сумрачных унылые напевы. Давно поблекнули и разлетелись грезы; Исчезло даже ты, любимое виденье! Осталась песня мне: той песне на храненье Вверял я некогда и радости и слезы. Осиротелая! Умчись и ты скорее! Лети, о песнь моя, вослед моих видений! Найди мой лучший сон, по свету птицей рея, И мой воздушный вздох отдай воздушной тени!

«Зловещий грезился мне сон…»

Перевод М. Михайлова

Зловещий грезился мне сон… И люб и страшен был мне он; И долго образами сна Душа, смутясь, была полна. В цветущем — снилось мне — саду Аллеей пышной я иду. Головки нежные клоня, Цветы приветствуют меня. Веселых пташек голоса Поют любовь; а небеса Горят и льют румяный свет На каждый лист, на каждый цвет. Из трав курится аромат; Теплом и негой дышит сад… И все сияет, все цветет, Все светлой радостью живет. В цветах и в зелени кругом, В саду был светлый водоем. Склонялась девушка над ним И что-то мыла. Неземным В ней было все — и стан, и взгляд, И рост, и поступь, и наряд. Мне показалася она И незнакома и родна. Она и моет и поет — И песнью за сердце берет: «Ты плещи, волна, плещи! Холст мой белый полощи!» К ней подошел и молвил я: «Скажи, красавица моя, Скажи, откуда ты и кто, И здесь зачем, и моешь что?» Она в ответ мне: «Будь готов! Я мою в гроб тебе покров». И только молвила — как дым Исчезло все. Я недвижим Стою в лесу. Дремучий лес Касался, кажется, небес Верхами темными дубов; Он был и мрачен и суров. Смущался слух, томился взор… Но — чу! — вдали стучит топор. Бегу заросшею тропой — И вот поляна предо мной. Могучий дуб на ней стоит — И та же девушка под ним; В руках топор… И дуб трещит, Прощаясь с корнем вековым. Она и рубит и поет — И песнью за сердце берет: «Ты руби, мой топорок! Наруби ты мне досок!» К ней подошел и молвил я: «Скажи, красавица моя, Скажи, откуда ты и кто И рубишь дерево на что?» Она в ответ мне: «Близок срок! Тебе на гроб рублю досок». И только молвила — как дым Исчезло все. Тоской томим, Гляжу — чернеет степь кругом, Как опаленная огнем, Мертва, бесплодна… Я не знал, Что ждет меня, но весь дрожал. Иду… Как облачный туман, Мелькнул вдали мне чей-то стан. Я подбежал… Опять она! Стоит, печальна и бледна, С тяжелым заступом в руках — И роет им. Могильный страх Меня объял. О, как она Была прекрасна и страшна! Она и роет и поет — И скорбной песнью сердце рвет: «Заступ, заступ! глубже рой: Надо в сажень глубиной!» К ней подошел и молвил я: «Скажи, красавица моя, Скажи, откуда ты и кто, И здесь зачем, и роешь что?» Она в ответ мне: «Для тебя Могилу рою». Ныла грудь, И содрогаясь и скорбя; Но мне хотелось

заглянуть В свою могилу. Я взглянул… В ушах раздался страшный гул, В очах померкло… Я скатился В могильный мрак — и пробудился.

«Себе я сам предстал в виденье сонном…»

Перевод В. Левика

Себе я сам предстал в виденье сонном: Я был в нарядном шелковом камзоле. На светский бал закинут поневоле, Я милую узнал в кругу салонном. «Так вы невеста? — молвил я с поклоном. — Желаю вам успеха в новой роли». Но сердце сжалось у меня до боли, Хоть равнодушным говорил я тоном. Внезапно слезы хлынули ручьями Из милых глаз, опущенных в печали, — Был нежный образ унесен слезами… О звезды счастья, сладостные очи, Я верю вам, хоть вы мне часто лгали И наяву, и в сонных грезах ночи!

«Мне снился франтик — вылощен, наряден…»

Перевод В. Левика

Мне снился франтик — вылощен, наряден, Надменно шел, надменно он глядел. Фрак надушен, жилет блестяще-бел, И что ж — он сердцем черен был и смраден. Он сердцем был ничтожен, мелок, жаден, Хоть с виду благороден, даже смел, Витийствовать о мужестве умел, Но был в душе трусливейшей из гадин. «Ты знаешь, кто он? — молвил демон сна. — Взгляни, твоя судьба предрешена». И распахнул грядущего завесы. Сиял алтарь, и франт повел туда Любовь мою; они сказали «да!» — И с хохотом «аминь» взревели бесы.

«Что разъярило кровь во мне…»

Перевод Л. Гинзбурга

Что разъярило кровь во мне? Клокочет грудь. Душа в огне. Пылает кровь в горячке злой, И злой меня снедает зной. Взбесилась кровь и рвется вон… Ужасный мне приснился сон: Властитель тьмы мне подал знак И за собой увел во мрак. Вдруг некий дом я увидал: Горят огни, грохочет бал, И пир горой, и дым столбом. И я вступаю в этот дом. Справляют чью-то свадьбу тут. Звенят бокалы. Гости пьют. И я в невесте узнаю — Кого?! — Любимую мою! О, боже! То она, она Теперь с другим обручена… В оцепененье я притих, Встав за спиной у молодых. Вокруг шумели… Я застыл… Сколь горек этот праздник был! Сидит невеста — вся огонь. Жених — он гладит ей ладонь. Он наполняет кубок, пьет, Пригубив, ей передает… Молчу, дыханье затая: То не вино, то кровь моя! Невеста яблоко берет И жениху передает. Он режет яблоко… Гляди: То сердце из моей груди! В их взорах нега, страсть, призыв… Любовно стан ее обвив, Поцеловал ее жених… И — смерть коснулась губ моих! И, словно мертвый, я поник. Свинцом сковало мой язык… Но снова танцы! Шум и звон! И вот плывут — она и он. Я нем… Я мертв… Конец всему. Он к ней прильнул, она к нему. Он что-то шепчет ей… Она Краснеет, томно смущена…

«Я выплатил выкуп, чего же ты ждешь…»

Перевод В. Зоргенфрея

Я выплатил выкуп, чего же ты ждешь? Ты видишь, я весь — нетерпенье и дрожь. Кровавый сообщник, меня не морочь: Невесты все нет, а уж близится ночь. От кладбища веют, летят холодки; Невесту мою не встречали ль, дружки? И вижу, как призраков бледных орда Кивает в ответ, ухмыляется: «Да!» Выкладывай, с чем ты пришел ко мне, Ливрейный верзила, в дыму и огне? «В драконьей запряжке мои господа Прикатят — недолго их ждать — сюда». Ты, маленький, низенький, в сером весь, Мой мертвый магистр, зачем ты здесь? Безмолвно ко мне обращает он взгляд, Трясет головой и уходит назад. Косматый мой пес, ты скулишь неспроста! Как ярко сверкают зрачки у кота! К чему это женщины подняли вой? О чем это нянька поет надо мной? Нет, нянюшка, песенкам прежним конец, Я нынче, ты знаешь, иду под венец; Баюкать меня теперь ни к чему, — Смотри-ка, и гости — один к одному! Друзья, как любезно, не ждал никогда б! — В руках у вас головы вместо шляп. И вы, дрыгоножки, вы тоже пришли: Что поздно сегодня сорвались с петли? А вот на метле и старушка карга. Благослови же родного сынка! И ведьма, трясясь, выступает вперед; «Аминь!» — произносит морщинистый рот. Идут музыканты — к скелету скелет, Слепая скрипачка пиликает вслед; Явился паяц, размалеванный в прах, С могильщиком на худых плечах. Двенадцать монахинь ведут хоровод, И сводня косая им тон задает, Двенадцать попов похотливых свистят И гнусность поют на церковный лад. А ты, старьевщик, надрываешься зря, На что в преисподней мне шуба твоя! Там есть чем топить до скончанья веков, — Останками смертных — царей, бедняков. Несносен горбатых цветочниц вой — Знай, по полу носятся вниз головой. Вы, рожи совиные, — без затей! Оставьте! К чему этот хруст костей! Поистине, с цепи сорвался ад. Их больше и больше, визжат и гудят; Вот вальс преисподней… Потише вы, эй! Сейчас я увижусь с подругой моей. Потише вы, сброд, или попросту прочь! Себя самого мне расслышать невмочь. Как будто подъехали к дому теперь? Кухарочка! Что же! Открой им дверь! Привет, дорогая! О, что за честь! И пастор тут! Не угодно ли сесть? Хоть вы с лошадиным копытом, с хвостом, Я ваш, преподобный отец, целиком! Любимая, что ты бледна, как мертвец? Нас пастор сейчас поведет под венец; Я кровью ему заплатил, это так, Но плата, в сравненье с тобою, пустяк. Колени склони, дорогая, со мной! — Она на коленях — о миг неземной! Прижалась ко мне — там, где сердце мое, И в жутком восторге я обнял ее. Я волнами локонов нежно обвит, И сердце у сердца любимой стучит. Стучат от блаженства и боли сердца И к небу стремятся, к престолу творца. Восторгом сердца беспредельным зажглись И рвутся туда, где священная высь; Но здесь, на земле, торжествует зло: Нам ад возложил свою длань на чело. Гнетущего мрака угрюмый сын Свершает над нами венчания чин; Кровавую книгу он держит в руках, В молитве — кощунство, проклятье — в словах. И вой, и шипенье, и свист кругом, Как грохот прибоя, как дальний гром… Тут вспыхнул огонь, ослепительно-синь, И шамкает старая ведьма: «Аминь!»