Стихотворения. Поэмы. Проза
Шрифт:
– - А... здравствуй!
– - сказал он мне равнодушно, тряхнув стриженой головой, и, словно деревяшку, протянул мне руку.
– - Здравствуй, дружище!
– - сказал я весело.
– - Ну, что, принес книгу-то?
– - Принес.
– - Ну, хорошо, что принес, спасибо. Пойдем ко мне.
Комната Васи также была за перегородкой, с дверью из передней, если только темное пространство между сеней и главной комнатой можно назвать передней.
– - Спасибо, что принес. Это она, что ли? Кажи-ка, брат, ее. Какая она такая, эта книга-то? Гм! Придется переписывать.
– -
– - Вот еще -- покупать! Зачем?
И он занялся рассматриванием книги, точно как будто я принес ему диковину.
– - Ну что ж ты, садись, коли пришел; ничего, хоть и на кровать садись, коли места нет.
Вася говорил немного отрывисто и отличался какими-то неуклюжими манерами. Вообще сказать, мальчик был неотесанный.
Я уселся на кровать и стал в окно заглядывать. Очень хотелось мне. хоть разок еще взглянуть на хорошенькую девушку, но ее уже на крыльце не было.
– - Вася, -- спросил я, -- кто такая сидела на крыльце, когда я пришел?
– - Кто сидел! О... на крыльце-то? Кому сидеть? Сестра сидела,-- отвечал он рассеянно, тихо разгибая книгу, проводя ладонью по страницам и что-то соображая,
– - А у тебя есть сестра?
– - Есть.
– - И братья есть?
– - Один есть, в деревне.
– - Что ж он, учится?
– - Нет, не учится, так живет.
– - А отец у тебя есть?
– - Есть отец.
– - И мать есть?
– - И мать... матери у меня нет. А ты мне вот что скажи: как же с книгой-то -- оставишь ты ее у меня, что ли, или возьмешь?
– - Так и быть -- оставлю.
– - О, ну, хорошо, оставь!
– - сказал он с расстановкой, все соображая и разглядывая количество страниц.-- Хорошо, оставь; а ты-то как же?
– - Я как-нибудь.
– - Урок-то знаешь ли?
– - Знаю, -- сказал я и покраснел, потому что солгал бессовестнейшим образом.
В десятом часу Вася проводил меня за ворота, и я поехал ужинать.
Целый вечер, пока я не заснул, мне все мерещилась хорошенькая головка сестры моего приятеля; казалось мне, что таких милых лиц я и во сне не видывал. Наяву действительно приходилось мне мало видеть хорошеньких: все знакомые моей матери были по большей части дамы пожилые, с большими ридикюлями в руках, с довольно объемистыми животами и в капотах, иные нюхали табак, иные при встрече с моей матерью восклицали: "Ах, мать моя! Сто лет -- сто зим!" Если у всех этих барынь и были дочки, они к нам не возили их: вероятно, побаивались моего любезного дядюшки, на которого городские сплетницы наплетали то, чего и не было.
На другой день в классе я был вызван учителем и, как говорится, ни в зуб толкнуть.
– - Есть ли у вас книга?
– - спросил меня учитель.
– - Есть, -- отвечал я шепотом, смиренно опустив голову.
Вася Хохлов смотрел на меня исподлобья, краснел и дулся,
– - Ступайте, -- сказал мне учитель и поставил прескверный балл в виде обруча.
Хохлов после класса подошел ко мне, шатнул головой и сказал:
– - Что ж ты вчера соврал? Приходи хоть завтра! еще страниц двадцать авось успею переписать, а не то и сам зайду к тебе.
– - Нет, лучше ты не заходи! Я сам
– - Итак, Вася,-- сказал я, догнав его у ворот, по выходе из школы, -- завтра я постараюсь непременно завернуть к тебе. Кланяйся отцу, да уж и сестре своей кстати кланяйся!
Так начались мои посещения и моя дружба с Васей, которая, сказать по правде, проистекала не совсем из чистого источника, а именно из нелепой фантастической любви моей к сестре его -- Груне. В этом, конечно, я самому себе не сознавался, потому что в четырнадцать лет подобное сознание никогда почти не приходит в голову.
Скоро все Хохловы стали смотреть на меня, как на друга Васи. Отец его или не обращал внимания на мое присутствие, или, подпоясавшись, приходил посидеть на кровати сына и молча, с каким-то напряженным участием слушал, бывало, как мы долбим урок или друг друга экзаменуем. Глуп ли был отец его или просто молчалив -- не знаю. Со мной он ни разу не разговаривал, только по целым часам пристально меня рассматривал. На груди он носил какой-то пластырь; одно ухо его было заткнуто шерстью, и белки глаз неприятно поражали меня краснотой своей. Слышал я от кого-то, что он был управляющим на чьей-то фабрике, где, вероятно, и засорил глаза. Незаметно было, чтоб он занимался хозяйством: все справляла его рябая работница, и, полагаю, какая-нибудь дальняя его родственница, потому что он не нанимал ее. Главой семейства казался товарищ мой, Вася, на которого сам отец глядел с каким-то безотчетным уважением. На нем, очевидно, покоились все его надежды в будущем. Кажется, Вася понимал это, а потому и был у нас первым учеником по списку. У Труни летом была своя особенная горенка. Около кухонной стены, из сеней, шла на чердак лестница и заворачивала к ней в светелку. Страшно хотелось мне когда-нибудь заглянуть туда! Редко, очень редко я заставал ее у брата или у отца в комнате: вечно на воздухе, или сидит на крылечке с иглой в руках и работает, или в саду гуляет и грызет тыквенные семечки, или сидит у ворот пригорюнившись и смотрит в поле. Раз я собрался с духом и мимоходом спросил ее:
– - Что вы делаете?
– - Платочки подрубаю.
– - Кому платочки?
– - Чужим.
– - Вы читать умеете?
– - Книжки читать умею.
– - Кто ж вам книжки дает?
– - Да я у нашего жильца беру.
– - Какой жилец?
– - Постоялец наш.
"Какой это постоялец?" -- подумал я, но отложил нескромный свой вопрос до другого времени.
Груня, несомненно, была старше меня годом или даже двумя годами. Как мне вам описать ее -- не знаю.