Стихотворения. Поэмы. Проза
Шрифт:
– - Нет, вы скажите, вы меня вчера, может быть, морочили. А? Может быть, и девицы такой нет?
– - Ей-богу, Осип Осипыч, я...
– - Что ей-богу?
– - Ей-богу, все есть, и если вы отдали письмо, то как вы думаете, дошло оно или не дошло?
– - А почему бы ему не дойти, если я сам отнес его и отдал кучеру?, три рубля ему дал на водку. За вами три рубля серебром, вы этого не забывайте, и когда я принимаю в ком-нибудь участие, то я не шучу. Понимаете вы меня?
– - Я уверен, Осип Осипыч.
– - Что вы уверены?
– -
– - Ну, то-то же.
– - И уверен, что девушка эта до безумия влюблена в меня и что никакие препятствия...
– - А разве есть препятствия? Как же вы мне вчера сказали, что никаких препятствий...
– - Очень может быть, что и никаких препятствий... Вы курите?
– - Нет, не курю.
– - А я хотел предложить вам Жукова трубку, если вы ко мне зайдете, то...
– - Это еще будет, это еще впереди, мой любезнейший, зайду к вам я еще, не раз и не два зайду, ждите меня через три дня. А где ваша квартира? А! Здесь! Как же это к вам вход-то -- со двора? А! вижу, вижу теперь. Слушайте: через три дня вы мне, как отцу родному, должны все сказать и не солгать ни на волос, ни, ни... Боже вас избави! А то вы, пожалуй, вчера мне наврали с три короба, ну, не наживите себе беды. Я на вас начальству донесу... только за жалованьем и являетесь в конце месяца.
– - Неужели вы мне не верите, Осип Осипыч!
– - сказал Христофорский и повесил нос.
– - Ну, хорошо, верю, -- снисходительно отвечал Стуколкин, подозрительно взглянув на поникший нос Христофорского, -- погляжу, как вы на миллионе женитесь, погляжу, прощайте.
И Христофорский, с чувством пожавши красную, покрытую волосами руку Стуколкина, расстался с ним.
XV
Пришла ночь; вслед за ней, не спеша, и Степан Степаныч пришел в спальню к своей Марье Саввишне.
При свете неугасимой лампадки он начал раздеваться и заметил, что подруга его жизни глядит во все глаза, не спит, как будто дожидается его так, как дожидалась когда-то в медовый месяц.
– - Аль больна?
– - спросил он жену.
– - Что болит?
– - Больна не больна, а ты вот ложись, и, как ляжешь, я тебе новость скажу.
– - Какую?
– - не без удивления спросил Степан Степаныч и даже приостановился; спальный сапог так и остался у него в руке. Он вообразил, что его или надули, или обокрали приказчики, или какой-нибудь вышел такой необычный скандал, что Марье Саввишне не терпится, чтоб не передать его со всеми подробностями.
– - Какую новость?
– - А вот ложись...
Степан Степаныч снял халат, обошел массивное брачное ложе, лег подле своей супруги и уперся подбородком в дебелое плечо ее.
– - Ну, вот, лег, матушка ты моя! Ну, какая тут у тебя новость?
– - заговорил он заигрывая.
– - Ничто не ново под луной.
– - За Сашу жених сватается,-- помолчав, сказала Марья Саввишна.
Баканов сел на постели, как человек, готовящийся говорить
– - Али сваха опять наврала?
– - спросил он.
– - Нет, не сваха.
– - Ну, так что ж, почему же Александрине и не выйти замуж, девка в соку; надо судить по-человечески: коли сама замужем, и другим не мешай.
– - А ты не бойсь не помешаешь?
– - Ну вот! Я что за помеха! Да за кого хочет, за того пусть и выходит, был бы человек, был бы...
Тут Степан Степаныч собрался чихнуть и стал искать платок, но чихнул без платка.
– - Значит, правду говорю, -- сказал он.
Жена сунула ему в руку свой платок и сказала; "На здоровье".
– - Ну, кто же это сватается?
– - Ну, отгадай; за тем и говорю, чтоб сам догадывался, коли ты умный человек.
– - Уж не доктор ли?..
– - Нет, куда тебе... променяет он свою актерку на жену.
– - Ну, Косаткин?
– - Нет.
– - Гм! Может быть, от Башлыкова или от Позументовых -- у них сыновья на возрасте.
– - То-то, что во веки веков не отгадаешь. Что тебя томить! Вот сам прочти, авось догадаешься.
Марья Саввишна подала ему записку Христофорского и потом зажгла свечу и поместила ее между собой и мужем, придерживая подсвечник обнаженной рукой. Таким образом, устроилась картина ночного семейного совещания.
Степан Степаныч стал читать, дочел до подписи и опять стал читать; брови его при этом выразительно двигались, губы ушли в рот, натянутая кожа гладко выбритого подбородка лоснилась, но ни особенного беспокойства, ни гнева, ни даже особенной, приличной случаю, досады не изобразило лицо его. Наконец, он слегка иронически засмеялся.
– - Хе, хе! Эдакий дурачина! Какую галиматью напорол! Александрина читала?
– - Читала.
Тут Марья Саввищна задула свечу и перенесла ее на ночной столик:
– - Ну что, смеялась, чай?
– - Да, хорошо кабы смеялась -- плакала чуть не до истерики. Что с ней было, и сама не знаю.
– - Так она плакала?
– - Я ж тебе толком говорю.
– - Гм! Я что-то не заметил.
– - Да ты, батюшка мой, никогда ничего не замечаешь.
И Марья Саввишна, в миллионный раз со дня своего супружества, задала ему маленький нагоняй. Она всегда по ночам потихоньку мылила ему голову, как обыкновенно поступают все умные жены, ибо ночью, что ни скажи -- все шито-крыто.
– - Нечего и замечать,-- оправдывался муж-философ, -- этот болваниссимус сдуру вообразил, что дочь моя влюблена в него. Вот и все. Мало чего он не воображает: ха, ха, ха! Он дурак, и стихи, говорит, пишет и в карты лучше всех играет, и все может сделать. Он, чего доброго, вообразит скоро, что у него апельсины на носу растут. Он просто находится в легком умопомешательстве. Вот и все. Я давно это вижу и снисхожу... Ему вечно бог знает что мерещится. Вон нынче Трофима поутру прибил: представилось, что тот ночью к нему в двери стучал. Черт знает что!