Стихотворения. Поэмы

Есенин Сергей Александрович

<1924>

«Отговорила роща золотая…»

Отговорила роща золотая Березовым, веселым языком, И журавли, печально пролетая, Уж не жалеют больше ни о ком. Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник — Пройдет, зайдет и вновь оставит дом. О всех ушедших грезит конопляник С широким месяцем над голубым прудом. Стою один среди равнины голой, А журавлей относит ветер вдаль, Я полон дум о юности веселой, Но ничего в прошедшем мне не жаль. Не жаль мне лет, растраченных напрасно, Не жаль души сиреневую цветь. В саду горит костер рябины красной, Но никого не может он согреть. Не обгорят рябиновые кисти, От желтизны не пропадет трава, Как дерево роняет тихо листья, Так я роняю грустные слова. И если время, ветром разметая, Сгребет их все в один ненужный ком… Скажите так… что роща золотая Отговорила милым языком.

<1924>

На Кавказе [95]

Издревле русский наш Парнас Тянуло к незнакомым странам, И больше всех лишь ты, Кавказ, Звенел загадочным туманом. Здесь Пушкин в чувственном огне Слагал душой своей опальной: «Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной». И Лермонтов, тоску леча, Нам рассказал про Азамата, Как он за лошадь Казбича Давал сестру заместо злата. За грусть и желчь в своем лице Кипенья желтых рек достоин, Он, как поэт и офицер, Был пулей друга успокоен. И Грибоедов здесь зарыт, [96] Как наша дань персидской хмари, В подножии большой горы Он спит под плач зурны и тари. А ныне я в свою безгладь Пришел, не ведая причины: Родной ли прах здесь обрыдать Иль посмотреть свой час кончины! Мне все равно! Я полон дум О них, ушедших и великих. Их исцелял гортанный шум Твоих долин и речек диких. Они бежали от врагов И от друзей сюда бежали, Чтоб только слышать звон шагов Да видеть с гор глухие дали. И я от тех же зол и бед Бежал, навек простясь с богемой, Зане созрел во мне поэт С большой эпическою темой. Мне мил стихов российский жар. Есть Маяковский, есть и кроме, Но он, их главный штабс-маляр, Поет о пробках в Моссельпроме. [97] И

Клюев, ладожский дьячок, [98] Его стихи как телогрейка, Но я их вслух вчера прочел — И в клетке сдохла канарейка. Других уж нечего считать, Они под хладным солнцем зреют. Бумаги даже замарать И то, как надо, не умеют. Прости, Кавказ, что я о них Тебе промолвил ненароком, Ты научи мой русский стих Кизиловым струиться соком. Чтоб, воротясь опять в Москву, Я мог прекраснейшей поэмой Забыть ненужную тоску И не дружить вовек с богемой. И чтоб одно в моей стране Я мог твердить в свой час прощальный: «Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной».

95

На Кавказе— Длительное пребывание Есенина на Кавказе (поездка продолжалась с сентября 1924 по февраль 1925 г.) — один из наиболее плодотворных периодов его творчества. Т. Табидзе писал: «Кавказ, как когда-то для Пушкина, и для Есенина оказался новым источником вдохновения. В отдалении поэту пришлось многое передумать, в нем происходила сильная борьба за окончательное поэтическое самоутверждение. Он чувствовал наплыв новых тем…» («Воспоминания», с. 387).

96

И Грибоедов здесь зарыт… — Могила Грибоедова находится на горе Мтацминда над Тбилиси.

97

…Маяковский… // Поет о пробках в Моссельпроме.— Намек на работу Маяковского в эти годы над торговой рекламой (в частности, и для Моссельпрома). Есть немало мемуарных свидетельств, в которых воспроизводятся отрицательные суждения Есенина о Маяковском. Известны их столкновения на литературных диспутах (особенно резкие в 1919–1921 гг.). Многие современники склонны были рассматривать инвективы Есенина о Маяковском как отражение его постоянной литературной позиции. Однако отношение Есенина к Маяковскому в 1924–1925 годах заметно изменилось. Н. Н. Асеев так рассказывает о встрече поэтов: «Мы были в кафе на Тверской, когда пришел туда Есенин. Кажется, это свидание было предварительно у них условлено по телефону. Есенин был горд и заносчив; ему казалось, что его хотят вовлечь в невыгодную сделку… Есенин держал себя настороженно, хотя явно был заинтересован в Маяковском больше, чем во всех своих вместе взятых сообщниках. Разговор шел об участии Есенина в «ЛЕФе»… Разговор происходил незадолго до смерти Есенина» (Н. Н. Асеев. Кому и зачем нужна поэзия? М., 1961, с. 300–301). Уже после смерти Есенина Маяковский в статье «Как делать стихи?» отмечал: «Я с удовольствием смотрел на эволюцию Есенина: от имажинизма к ВАППу». На смерть Есенина Маяковский написал известное стихотворение «Сергею Есенину».

98

И Клюев, ладожский дьячок… — Этим уничижительным определением Есенин как бы подвел черту под своими сложными, противоречивыми взаимоотношениями с Н. А. Клюевым.

1924

Баллада о двадцати шести [99]

С любовью —

прекрасному художнику

Г. Якулову

Пой песню, поэт, Пой. Ситец неба такой Голубой. Море тоже рокочет Песнь. Их было 26. 26 их было, 26. Их могилы пескам Не занесть. Не забудет никто Их расстрел На 207-ой Версте. Там за морем гуляет Туман. Видишь, встал из песка Шаумян. Над пустыней костлявый Стук. Вон еще 50 Рук Вылезают, стирая Плеснь. 26 их было, 26. Кто с прострелом в груди, Кто в боку, Говорят: «Нам пора в Баку — Мы посмотрим, Пока есть туман, Как живет Азербайджан». ……….. ……….. Ночь, как дыню, Катит луну. Море в берег Струит волну. Вот в такую же ночь И туман Расстрелял их Отряд англичан. Коммунизм — Знамя всех свобод. Ураганом вскипел Народ. На империю встали В ряд И крестьянин И пролетариат. Там, в России, Дворянский бич Был наш строгий отец Ильич. А на Востоке Здесь Их было 26. Все помнят, конечно, Тот, 18-ый, несчастный Год. Тогда буржуа Всех стран Обстреливали Азербайджан. Тяжел был Коммуне Удар. Не вынес сей край И пал, Но жутче всем было Весть Услышать Про 26. В пески, что как плавленый Воск, Свезли их За Красноводск. И кто саблей, Кто пулей в бок, Всех сложили на желтый Песок. 26 их было, 26. Их могилы пескам Не занесть, Не забудет никто Их расстрел На 207-ой Версте. Там за морем гуляет Туман. Видишь, встал из песка Шаумян. Над пустыней костлявый Стук. Вон еще 50 Рук Вылезают, стирая Плеснь. 26 их было, 26. ……….. Ночь как будто сегодня Бледней. Над Баку 26 теней. Теней этих 26. О них наша боль И песнь. То не ветер шумит, Не туман. Слышишь, как говорит Шаумян: «Джапаридзе, Иль я ослеп, Посмотри: У рабочих хлеб. Нефть — как черная Кровь земли. Паровозы кругом… Корабли… И во все корабли, В поезда Вбита красная наша Звезда». Джапаридзе в ответ: «Да, есть. Это очень приятная Весть. Значит, крепко рабочий Класс Держит в цепких руках Кавказ. Ночь, как дыню, Катит луну. Море в берег Струит волну. Вот в такую же ночь И туман Расстрелял нас Отряд англичан». Коммунизм — Знамя всех свобод. Ураганом вскипел Народ. На империю встали Вряд И крестьянин И пролетариат. Там, в России, Дворянский бич Был наш строгий отец Ильич. А на Востоке Здесь 26 их было, 26. ……….. Свет небес все синей И синей. Молкнет говор Дорогих теней. Кто в висок прострелен, А кто в грудь. К Ахч-Куйме Их обратный путь… Пой, поэт, песню, Пой, Ситец неба такой Голубой Море тоже рокочет Песнь. 26 их было, 26.

99

Баллада о двадцати шести— Написано и опубликовано в Баку к шестой годовщине со дня расстрела (20 сентября 1918 г.) английскими интервентами двадцати шести бакинских комиссаров — С. Г. Шаумяна, П. А. Джапаридзе, М. Азизбекова, И. Т. Фиолетова и др. Они были расстреляны на 207-й версте за Красноводском, близ станции Ахч-Куйма. Георгий Богданович Якулов(1884–1928) — художник и скульптор, в начале 20-х годов работал над проектом памятника двадцати шести бакинским комиссарам. Художник В. П. Комарденков вспоминал: «Проектировалось соорудить спиралеобразную башню, внутри которой должен был помещаться музей… Во время работы над этим памятником Есенин изучал документы, относящиеся к зверскому расстрелу английскими интервентами бакинских комиссаров, подолгу держал в руках фотографии, а когда приезжали товарищи из Баку, принимал участие в обсуждении проекта… Подружившись с Георгием Богдановичем Якуловым, Сергей Есенин приходил к нему в мастерскую запросто, иногда оставался ночевать. Оно и попятно. В Георгии Богдановиче он встретил верного, доброго, очень талантливого, хорошо знающего искусство и литературу друга» (В. Комарденков. Дни минувшие. М., 1972, с. 79).

1924

Стансы

Посвящается П. Чагину

Я о своем таланте Много знаю. Стихи — не очень трудные дела. Но более всего Любовь к родному краю Меня томила, Мучила и жгла. Стишок писнуть, Пожалуй, всякий может — О девушке, о звездах, о луне… Но мне другое чувство Сердце гложет, Другие думы Давят череп мне. Хочу я быть певцом И гражданином, Чтоб каждому, Как гордость и пример, Был настоящим, А не сводным сыном — В великих штатах СССР. Я из Москвы надолго убежал: С милицией я ладить Не в сноровке, За всякий мой пивной скандал Они меня держали В тигулевке. Благодарю за дружбу граждан сих, Но очень жестко Спать там на скамейке И пьяным голосом Читать какой-то стих О клеточной судьбе Несчастной канарейки. Я вам не кенар! Я поэт! И не чета каким-то там Демьянам. Пускай бываю иногда я пьяным, Зато в глазах моих Прозрений дивных свет. Я вижу все И ясно понимаю, Что эра новая — Не фунт изюму вам, Что имя Ленина Шумит, как ветр, по краю, Давая мыслям ход, Как мельничным крылам. Вертитесь, милые! Для вас обещай прок. Я вам племянник, Вы же мне все дяди. Давай, Сергей, За Маркса тихо сядем, Понюхаем премудрость Скучных строк. Дни, как ручьи, бегут В туманную реку. Мелькают города, Как буквы по бумаге. Недавно был в Москве, А нынче вот в Баку. В стихию промыслов Нас посвящает Чагин. «Смотри, — он говорит, — Не лучше ли церквей Вот эти вышки Черных нефть-фонтанов. Довольно с нас мистических туманов, Воспой, поэт, Что крепче и живей». Нефть на воде, Как одеяло перса, И вечер по небу Рассыпал звездный куль. Но я готов поклясться Чистым сердцем, Что фонари Прекрасней звезд в Баку. Я полон дум об индустрийной мощи, Я слышу голос человечьих сил. Довольно с нас Небесных всех светил — Нам на земле Устроить это проще. И, самого себя По шее гладя, Я говорю: «Настал наш срок, Давай, Сергей, За Маркса тихо сядем, Чтоб разгадать Премудрость скучных строк».

1924

Памяти Брюсова [100]

Мы умираем, Сходим в тишь и грусть, Но знаю я — Нас не забудет Русь. Любили девушек, Любили женщин мы — И ели хлеб Из нищенской сумы. Но не любили мы Продажных торгашей. Планета, милая, — Катись, гуляй и пей. Мы рифмы старые Раз сорок повторим. Пускать сумеем Гоголя и дым. Но все же были мы Всегда одни. Мой милый друг, Не сетуй, не кляни! Вот умер Брюсов, Но помрем и мы, — Не выпросить нам дней Из нищенской сумы. Но крепко вцапались Мы в нищую суму. Валерий Яклевич! Мир праху твоему!

100

Памяти Брюсова— Написано в связи со смертью В. Я. Брюсова (9 октября 1924 г.). В статье, посвященной памяти Брюсова, Есенин писал: «Умер Брюсов. Эта весть больна и тяжела, особенно для поэтов. Все мы учились у него. Все знаем, какую роль он играл в истории развития русского стиха… После смерти Блока это такая утрата, что ее и выразить невозможно. Брюсов был в искусстве новатором… Брюсов первый пошел с Октябрем, первый встал на позиции разрыва с русской интеллигенцией. Сам в себе зачеркнуть страницы старого бытия не всякий может. Брюсов это сделал» (Собр. соч., т. 4, с. 229–230).

<1924>

Русь уходящая

Мы многое еще не сознаем, Питомцы ленинской победы, И песни новые По-старому поем, Как нас учили бабушки и деды. Друзья! Друзья! Какой раскол в стране, Какая грусть в кипении веселом! Знать, оттого так хочется и мне, Задрав штаны, Бежать за комсомолом. Я уходящих в грусти не виню, Ну где же старикам За юношами гнаться? Они несжатой рожью на корню Остались догнивать и осыпаться. И я, я сам, Не молодой, не старый, Для времени навозом обречен. Не потому ль кабацкий звон гитары Мне навевает сладкий сон? Гитара милая, Звени, звени! Сыграй,

цыганка, что-нибудь такое, Чтоб я забыл отравленные дни, Не знавшие ни ласки, ни покоя. Советскую я власть виню, И потому я на нее в обиде, Что юность светлую мою В борьбе других я не увидел. Что видел я? Я видел только бой Да вместо песен Слышал канонаду. Не потому ли с желтой головой Я по планете бегал до упаду? Но все ж я счастлив. В сонме бурь Неповторимые я вынес впечатленья. Вихрь нарядил мою судьбу В золототканое цветенье. Я человек не новый! Что скрывать? Остался в прошлом я одной ногою, Стремясь догнать стальную рать, Скольжу и падаю другою. Но есть иные люди. Те Еще несчастней и забытей. Они как отрубь в решете Средь непонятных им событий. Я знаю их И подсмотрел: Глаза печальнее коровьих. Средь человечьих мирных дел, Как пруд, заплесневела кровь их. Кто бросит камень в этот пруд? Не троньте! Будет запах смрада. Они в самих себе умрут, Истлеют падью листопада. А есть другие люди, Те, что верят, Что тянут в будущее робкий взгляд. Почесывая зад и перед, Они о новой жизни говорят. Я слушаю. Я в памяти смотрю, О чем крестьянская судачит оголь. «С Советской властью жить нам по нутрю… Теперь бы ситцу… Да гвоздей немного…» Как мало надо этим брадачам, Чья жизнь в сплошном Картофеле и хлебе. Чего же я ругаюсь по ночам На неудачный, горький жребий? Я тем завидую, Кто жизнь провел в бою, Кто защищал великую идею. А я, сгубивший молодость свою, Воспоминаний даже не имею. Какой скандал! Какой большой скандал! Я очутился в узком промежутке. Ведь я мог дать Не то, что дал, Что мне давалось ради шутки. Гитара милая, Звени, звени! Сыграй, цыганка, что-нибудь такое, Чтоб я забыл отравленные дни, Не знавшие ни ласки, ни покоя. Я знаю, грусть не утопить в вине, Не вылечить души Пустыней и отколом. Знать, оттого так хочется и мне, Задрав штаны, Бежать за комсомолом.

1924

Письмо к женщине

Вы помните, Вы всё, конечно, помните, Как я стоял, Приблизившись к стене, Взволнованно ходили вы по комнате И что-то резкое В лицо бросали мне. Вы говорили: Нам пора расстаться, Что вас измучила Моя шальная жизнь, Что вам пора за дело приниматься, А мой удел — Катиться дальше, вниз. Любимая! Меня вы не любили. Не знали вы, что в сонмище людском Я был, как лошадь, загнанная в мыле, Пришпоренная смелым ездоком, Не знали вы, Что я в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, что не пойму — Куда несет нас рок событий. Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстоянье. Когда кипит морская гладь, Корабль в плачевном состоянье. Земля — корабль! Но кто-то вдруг За новой жизнью, новой славой В прямую гущу бурь и вьюг Ее направил величаво. Ну кто ж из нас на палубе большой Не падал, не блевал и не ругался? Их мало, с опытной душой, Кто крепким в качке оставался. Тогда и я Под дикий шум, Но зрело знающий работу, Спустился в корабельный трюм, Чтоб не смотреть людскую рвоту. Тот трюм был — Русским кабаком. И я склонился над стаканом, Чтоб, не страдая ни о ком, Себя сгубить В угаре пьяном. Любимая! Я мучил вас, У вас была тоска В глазах усталых: Что я пред вами напоказ Себя растрачивал в скандалах. Но вы не знали, Что в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, Что не пойму, Куда несет нас рок событий… ……….. Теперь года прошли. Я в возрасте ином. И чувствую и мыслю по-иному. И говорю за праздничным вином: Хвала и слава рулевому! Сегодня я В ударе нежных чувств. Я вспомнил вашу грустную усталость. И вот теперь Я сообщить вам мчусь, Каков я был И что со мною сталось! Любимая! Сказать приятно мне: Я избежал паденья с кручи. Теперь в Советской стороне Я самый яростный попутчик. Я стал не тем, Кем был тогда. Не мучил бы я вас, Как это было раньше. За знамя вольности И светлого труда Готов идти хоть до Ламанша. Простите мне… Я знаю: вы не та — Живете вы С серьезным, умным мужем; Что не нужна вам наша маета, И сам я вам Ни капельки не нужен. Живите так, Как вас ведет звезда, Под кущей обновленной сени. С приветствием, Вас помнящий всегда Знакомый ваш Сергей Есенин.

1924

Поэтам Грузии [101]

Писали раньше Ямбом и октавой. Классическая форма Умерла, Но ныне, в век наш Величавый, Я вновь ей вздернул Удила. Земля далекая! Чужая сторона! Грузинские кремнистые дороги. Вино янтарное В глаза струит луна, В глаза глубокие, Как голубые роги [102] . Поэты Грузии! Я ныне вспомнил вас. Приятный вечер вам, Хороший, добрый час! Товарищи по чувствам, По перу, Словесных рек кипение И шорох, Я вас люблю, Как шумную Куру, Люблю в пирах и в разговорах. Я — северный ваш друг И брат! Поэты — все единой крови. И сам я тоже азиат В поступках, в помыслах И слове. И потому в чужой Стране Вы близки И приятны мне. Века всё смелют, Дни пройдут, Людская речь В один язык сольется. Историк, сочиняя труд, Над нашей рознью улыбнется. Он скажет: В пропасти времен Есть изысканья и приметы… Дралися сонмища племен, Зато не ссорились поэты. Свидетельствует Вещий знак: Поэт поэту Есть кунак. Самодержавный Русский гнет Сжимал все лучшее за горло, Его мы кончили — И вот Свобода крылья распростерла. И каждый в пламени своем Своим мотивом и наречьем, Мы всяк По-своему поем, Поддавшись чувствам Человечьим… Свершился дивный Рок судьбы: Уже мы больше Не рабы. Поэты Грузии, Я ныне вспомнил вас, Приятный вечер вам, Хороший, добрый час!.. Товарищи по чувствам, По перу, Словесных рек кипение И шорох, Я вас люблю, Как шумную Куру, Люблю в пирах и в разговорах.

101

Поэтам Грузии— Г. Н. Леонидзе вспоминал: «Он очень мало знал Грузию до приезда к нам, но тем ненасытнее оказались его любознательность, жажда познания распахнувшего ему дружеские объятия края и народа. Им были задуманы переводы из грузинской поэзии, он договорился о редактировании приложения к газете «Заря Востока», мечтал о создании цикла стихов о Грузии… Однако, кроме больших и малых планов, были большие и малые факты, события, происшествия, эпизоды, связанные с жизнью Сергея Есенина в Тбилиси, в своей совокупности и создавшие у него то настроение, которое продиктовало ему знаменитое послание «Поэтам Грузии» («Литературная газета», М., 1965, 2 октября).

102

…голубые роги… — от названия литературного объединения грузинских поэтов «Голубые роги» (1916–1930 гг.), членами которого были П. Яшвили, Т. Табидзе, Г, Леонидзе и др.

1924

Письмо от матери

Чего же мне Еще теперь придумать, О чем теперь Еще мне написать? Передо мной На столике угрюмом Лежит письмо, Что мне прислала мать. Она мне пишет: «Если можешь ты, То приезжай, голубчик, К нам на святки. Купи мне шаль, Отцу купи порты, У нас в дому Большие недостатки. Мне страх не нравится, Что ты поэт, Что ты сдружился С славою плохою. Гораздо лучше б С малых лет Ходил ты в поле за сохою. Стара я стала И совсем плоха, Но если б дома Был ты изначала, То у меня Была б теперь сноха И на ноге Внучонка я качала. Но ты детей По свету растерял, Свою жену Легко отдал другому, И без семьи, без дружбы, Без причал Ты с головой Ушел в кабацкий омут. Любимый сын мой, Что с тобой? Ты был так кроток, Был так смиренен. И говорили все наперебой: Какой счастливый Александр Есенин! В тебе надежды наши Не сбылись, И на душе С того больней и горше, Что у отца Была напрасной мысль, Чтоб за стихи Ты денег брал побольше. Хоть сколько б ты Ни брал, Ты не пошлешь их в дом, И потому так горько Речи льются, Что знаю я На опыте твоем: Поэтам деньги не даются. Мне страх не нравится, Что ты поэт, Что ты сдружился С славою плохою. Гораздо лучше б С малых лет Ходил ты в поле за сохою. Теперь сплошная грусть, Живем мы, как во тьме. У нас нет лошади. Но если б был ты в доме, То было б все, И при твоем уме — Пост председателя В волисполкоме. Тогда б жилось смелей, Никто б нас не тянул, И ты б не знал Ненужную усталость, Я б заставляла Прясть Твою жену, А ты, как сын, Покоил нашу старость». ………… Я комкаю письмо, Я погружаюсь в жуть. Ужель нет выхода В моем пути заветном? Но все, что думаю, Я после расскажу. Я расскажу В письме ответном…

1924

Ответ

Старушка милая, Живи, как ты живешь. Я нежно чувствую Твою любовь и память. Но только ты Ни капли не поймешь — Чем я живу И чем я в мире занят. Теперь у вас зима. И лунными ночами, Я знаю, ты Помыслишь не одна, Как будто кто Черемуху качает И осыпает Снегом у окна. Родимая! Ну как заснуть в метель? В трубе так жалобно И так протяжно стонет. Захочешь лечь, Но видишь не постель, А узкий гроб И — что тебя хоронят. Как будто тысяча Гнусавейших дьячков, Поет она плакидой — Сволочь вьюга! И снег ложится Вроде пятачков, И нет за гробом Ни жены, ни друга! Я более всего Весну люблю. Люблю разлив Стремительным потоком, Где каждой щепке, Словно кораблю, Такой простор, Что не окинешь оком. Но ту весну, Которую люблю, Я революцией великой Называю! И лишь о ней Страдаю и скорблю, Ее одну Я жду и призываю! Но эта пакость — Хладная планета! Ее и Солнцем-Лениным Пока не растопить! Вот потому С большой душой поэта Пошел скандалить я, Озорничать и пить. Но время будет, Милая, родная! Она придет, желанная пора! Недаром мы Присели у орудий: Тот сел у пушки, Этот — у пера. Забудь про деньги ты, Забудь про все. Какая гибель?! Ты ли это, ты ли? Ведь не корова я, Не лошадь, не осел, Чтобы меня Из стойла выводили! Я выйду сам, Когда настанет срок, Когда пальнуть Придется по планете, И, воротясь, Тебе куплю платок, Ну, а отцу Куплю я штуки эти. Пока ж — идет метель, И тысячей дьячков Поет она плакидой — Сволочь вьюга. И снег ложится Вроде пятачков, И нет за гробом Ни жены, ни друга.