Стихотворения. Сенсации и замечания госпожи Курдюковой
Шрифт:
У Одоевского аристократия встречалась с писателями разночинного происхождения. В статье, специально посвященной литературным кружкам и салонам первой половины минувшего века, отмечено было это различие между салонами Карамзиных и Одоевского: «С расслоением писателей, естественно, изменяется и обстановка. Дружески-литературный характер салонов Смирновой и Карамзиных заменен у Одоевского либо официальностью в салоне, либо свободным обменом мыслей среди ничем друг с другом не связанных (потому что слишком многочисленных) посетителей его кабинета». [24] Мятлеву важна была именно эта многочисленность аудитории, которой не было и не могло быть в замкнутых светских салонах, где все были связаны давними дружескими отношениями. Вполне вероятно, что такие стихотворения, как «Фонарики», ставшие впоследствии явлениями городского фольклора, или родственный деревенскому фольклору «Разговор барина с Афонькой», он читал не в замкнутых светских салонах, а именно в этой
24
М. И. Аронсон, Кружки и салоны. В кн.: Литературные кружки и салоны, Л., 1929, с. 72.
Мятлев умер 13 февраля 1844 года, не дожив до пятидесяти. Сороковые годы были периодом его расцвета. Журналы печатали его стихотворения, сатирические его стихи выходили отдельными изданиями, была опубликована знаменитая поэма о Курдюковой. К этим годам поэзия, им созданная, достигла высшей точки своего развития. Недаром Вяземский назвал Мятлева «Гомером курдюковской Одиссеи». [25]
О его смерти Николай Полевой писал брату Ксенофонту: «Вчера умер Мятлев, болезнь у него была моя — жестокое кровотечение. Масленицу он дурачился день и ночь, и при припадке жестоком так ослабел, что уже никакие средства не спасли его. Странно как-то видеть мертвым человека, которого за три дня видел здоровым по виду, веселым, роскошным: где стол был яств, там гроб стоит». [26]
25
П. А. Вяземский, Из старой записной книжки. — «Русский архив», 1874, No 5, с. 1350-1351.
26
К. А. Полевой, Записки, СПб., 1888, с. 570.
Основное место в литературном наследии Мятлева занимают поэма о Курдюковой и шуточные стихотворения, менее значительное — стихотворения «возвышенного» плана, среди которых преобладает элегическая лирика.
Вчитываясь в его элегии, замечаешь, как похожи они на элегии десятых — двадцатых годов. Ведь годы поэтической работы Мятлева — это главным образом тридцатые и сороковые, хотя есть очень незначительное число стихотворений, написанных в двадцатые. Но и в тридцатые, и частично в сороковые годы Мятлев в элегическом творчестве продолжает повторять предыдущую эпоху. И тематика его элегий, и принципы ее развития, и то, что можно назвать элегической ситуацией (например, посещение кладбища, размышления на кладбище), неоднократно повторяются в стихах Мятлева. Особенно типичен в этом смысле круг элегий, в центре которых мотивы лунной ночи:
Как роскошь я люблю осенней лунной ночи, Как мне при ней всегда отрадно и легко, Как уношусь всегда мечтами далеко, Когда луну мои встречают очи. Как для меня красноречив Ее таинственный отлив, Когда он светлой, длинной полосою Лежит над спящею водою И листия дерев как будто серебрит...На первый взгляд кажется, что перед нами как бы коллекция характерных элегических штампов, стертых, утративших эстетическое значение. Эпигонство обычно отмечено безликостью. Однако чем больше всматриваешься и вчитываешься в элегии Мятлева, тем больше обнаруживаешь в них черты, характерные именно для этого автора.
Останавливает внимание прежде всего «домашность» элегий, их приуроченность к семейным поводам — дням рождений, именин, маленьких семейных событий. Мятлев был участником Отечественной войны и заграничных походов, современником декабристского движения; свидетелем литературных переворотов, битвы молодой поэзии со «славяно-россами», как называли тогда архаистов, он не мог не быть в курсе слухов, связанных с гибелью Пушкина (хотя как раз в этот период находился за границей), но ни одно из этих событий, движений, течений не нашло отражения в его лирике. Русский барин, помещик, наслаждающийся благами жизни, человек верующий и не испытывающий никаких сомнений в своей вере, нимало не задумывающийся над серьезными проблемами, — вот то общее впечатление, которое производит герой лирических стихотворений Мятлева. Одна из главных черт его лирического «я» — необыкновенное простодушие, душевное здоровье, жизнерадостность, органичность. Автор не надевает никаких лирических личин, ни под какой маской не скрывает своего простодушия. Если и есть в его жизни какие-то драматические моменты, если и есть в его лирике традиционные мотивы элегий, печальные и грустные, то они связаны с обычными жизненными впечатлениями — смертью близких или просто знакомых, уходом молодости и постарением, любовью, не встречающей взаимности. Именно обычное его простодушие, его житейский оптимизм, его легкомыслие заставляют его забывать обо всех других обстоятельствах,
Среди стихотворений, которые были опубликованы в первом сборничке Мятлева, но не вошли в последующие издания, есть стихотворение «Призыв», как и многие другие, построенное на элегических штампах, но напоминающее скорее мещанский романс, а не элегии десятых — двадцатых годов.
Отчего, мой ангел милый, Так мне скучно без тебя? Свет сей сделался могилой, Всё постыло для меня!.. ...Так приди ж, мой друг бесценный! Приди, рай всех чувств моих! И забуду о вселенной Я в объятиях твоих.Стихотворение это не только напоминает мещанский романс, — ведь и мещанский романс числит в предшественниках своих высокую элегию, — есть в нем нечто пародийное (как почти во всех элегических стихотворениях Мятлева).
Мы знаем случаи, когда стихотворение, написанное как пародия, принималось «всерьез». И. И. Панаев (Новый поэт) был чрезвычайно обрадован тем, что пародия его «Густолиственных кленов аллеи...» была принята за серьезное лирическое стихотворение и положена на музыку. То же немного раньше случилось с одной пародией Н. А. Полевого на Дельвига. «Возможны, наконец, пародии, граничащие с мистификацией. Они с самого начала рассчитаны на то, чтобы «широкая публика» приняла их всерьез к тайной радости пародиста и близкого к нему круга «посвященных». Возможно и противоположное: восприятие как пародии произведений, написанных с серьезными намерениями. Они производят комическое впечатление помимо воли их авторов. Чаще всего это эпигонские произведения, беспомощные, неуклюжие и претенциозные. Их подражательный характер и обеспечивает им «второй план». Они воспринимаются на фоне «образцов» как их смешное преломление. Они «пародируют» привычные штампы литературного обихода и приобретают тем пародийную функцию». [27] Автор цитированных строк удачно называет эти пародии «неумышленными».
27
А. Морозов, Пародия как литературный жанр (к теории пародии). — «Русская литература», 1960, No 1, с. 60.
Причина, по которой элегии Мятлева воспринимаются как находящиеся на грани пародии, заключена в том, что он беспрерывно нарушает принципы элегической лексики и фразеологии, либо прибегает к приему своеобразной реализации метафоры, — приему, который действительно является одним из характернейших для пародии. Сюда же относятся и многочисленные лексические ляпсусы, тоже заставляющие воспринимать в высшей степени условную и стилистически строго нормированную элегическую лексику как своеобразный предмет пародирования. «Мятлев отошел от lapsus'a к пародии», — указывает В. Голицына. [28] Действительно, как мы увидим дальше, пародийные элементы в творчестве Мятлева играют очень существенную роль.
28
В. Голицына, Шутливая поэзия Мятлева и стиховой фельетон. В сб.: Русская поэзия XIX века, с. 177.
Вот характерный пример из элегии «Разочарование»:
Я ошибся, я поверил Небу на земле у нас, Не расчислил, не измерил Расстояния мой глаз. И восторгу я предался, Чашу радости вкусил, Опьянел и разболтался, Тайну всю проговорил!«Чаша радости» — обычный элегический штамп. Но возможность опьянеть оттого, что поэт вкусил эту «чашу радости», да еще, опьянев, разболтаться и «проговорить» тайну — переводит в пародию это элегически условное выражение. Это относится к фразе «не расчислил, не измерил расстояния мой глаз». Переводя эту фразу на язык «презренной» прозы, мы скажем, что поэт излишне доверился своему глазомеру, который обманул его, и в результате проверки поэт понял, что небо неизмеримо от него дальше, чем ему показалось. Здесь уже не своеобразная реализация элегической метафоры, а грубое вторжение инородного прозаизма в условный словарь.
То же самое в элегии «Видение», где неуместно примененный глагол разрушает условность элегического словаря:
Осуществилась мысль поэта, Душа святыней обдалась... Но песнь чудесная допета, И ангел вдруг исчез из глаз.Вот еще примеры таких стилистически инородных прозаизмов, Деформирующих элегический строй стиха:
Звезда, прости! Пора мне спать, Но жаль расстаться мне с тобою...