Стихотворения. Зори. Пьесы

Верхарн Эмиль

Перевод Ю. Левина

Статуя полководца

У скотобоен и казарм Встает он, грозовой и красный, Как молнией сверкая саблей ясной. Лик медный, золотые — шлем, султан; Всегда перед собой он видит битву, пьян Непреходящей, дивной славы бредом. Безумный взлет, исполненный огня, Стремит вперед его коня — К победам. Как пламя пролетает он, Охватывая небосклон; Его боится мир и прославляет. Он за собой влечет, сливая их в мечте, Народ свой, бога, воинов безумных; И даже сонмы звезд бесшумных Плывут ему вослед; и те, Кто на него встает с грозой проклятий, Глядят, застыв, на пламенные рати, Чей вихрь зрачки их напоил. Он весь — расчет и весь — взрыв буйных сил; И двери гордости его несокрушимой Железной волею хранимы. Он верит лишь в себя, все остальное — прах! Плач, стоны, пиршества из пламени и крови, Что непрерывно тянутся в веках. Он — словно гордой смерти изваянье, Что жизнь горящую, из золота и гроз, Вдруг завершает, как завоеванье. Он ни о чем, что сделал, не скорбит; Лишь годы мчатся слишком скоро, И на земле огромной нет простора. Он — божество и бич; И ветер, вкруг чела его легко летящий, Касался лба богов с их молнией гремящей. Он знает: он — гроза, и свой он знает жребий: Упасть внезапно, рухнуть как скала, Когда его звезда, безумна и светла, Кристалл багряный, раздробится в небе. У скотобоен и казарм Встает он, грозовой и красный, Как молнией сверкая саблей ясной

Перевод Г. Шенгели

Статуя буржуа

Он глыбой бронзовой стоит в молчанье гордом. Упрямы челюсти и выпячен живот, Кулак такой, что с ног противника собьет, А страх и ненависть на лбу застыли твердом. На площади — дворцы холодные; она, Как воля жесткая его, прямоугольна. Высматривает он угрюмо, недовольно, Не брезжит ли зарей грядущая весна? Понадобился он для рокового дела, Случайный ставленник каких-то темных сил, И в сумрачном вчера успешно задушил То завтра, что уже сверкало и звенело. Был гнев его для всех единственный закон В те дни; ему тогда бряцали на кимвалах, И успокаивал трусливых и усталых Порядок мертвенный, который строил он. Как

мастер, опытный в искусстве подавленья, Он тигром нападал и крался, как шакал, А если он высот порою достигал, — То были мрачные высоты преступленья. Сумев закон, престол, мошну свою спасти, Он заговоры стал придумывать, чтоб ложной Опасностью пугать, чтоб ныне было можно У вольной жизни лечь преградой на пути. И вот на площади, над серой мостовою Он, властный, и крутой, и злобствующий, встал, И защищать готов протянутой рукою На денежный сундук похожий пьедестал.

Перевод Н. Рыковой

Восстание

Вся улица — водоворот шагов, Тел, плеч и рук, к безумию воздетых, — Как бы летит. Ее порыв и зов С надеждою, со злобой слит. Вся улица — в закатных алых светах, Вся улица — в сиянье золотом. И встала смерть В набате, расколовшем твердь; Да, смерть — в мечтах, клокочущих кругом, В огнях, в штыках, В безумных кликах; И всюду — головы, как бы цветы, на пиках. Икота пушек там и тут, Тяжелых пушек кашель трудный Считает плач и лай минут. На башне ратуши, над площадью безлюдной, Разбит ударом камня циферблат, И не взывает времени набат К сердцам решительным и пьяным Толпы, объятой ураганом. Гнев, руки яростно воздев, Стоит на груде камней серых,— Гнев, захлебнувшийся в химерах, Безудержный, кровавый гнев. И, задыхающийся, бледный, Победный, Он знает, что его мгновенный бред Нужней, чем сотни сотен лет Томительного ожиданья. Все стародавние мечтанья, Все, что провидели в годах Могучие умы, что билось Плененным пламенем в глазах, Все, что, как тайный сок, клубилось В сердцах, — Все воплотилось В несчетности вооруженных рук, Что сплавили свой гнев с металлом сил и мук. То праздник крови, чей циклон Несет сквозь ужас строй знамен. И красные проходят люди По мертвецам, лежавшим в общей груде; Солдаты, касками блестя, Не зная более, где правый, где неправый, Уставши слушаться, как бы шутя, Лениво атакуют величавый И полный сил народ, Желающий осуществить все бреды И брызнуть в темный небосвод Кровавым золотом победы. Убить, чтобы творить и воскрешать! Как ненасытная природа, Зубами впиться в цель, Глотая дня безумный хмель: Убить, убитым быть для жизни, для народа! Дома пылают и мосты, Как замки крови в сердце темноты; До дна вода в задумчивых каналах Блистает в отраженьях дымно-алых; Позолочённых башен ряд Тенями беглыми переграждает град; Персты огня в ночной тени Взметают золотые головни, И горны крыш безумными прыжками Мятутся вне себя под облаками. Расстрелы и пальба! Смерть механической стрельбой, Прерывистою и сухой, Валит вдоль стен на перекрестках Тела, что стынут в корчах жестких; Как баррикады — груды их; Свинец господствует на площадях немых, И трупы, что картечь разъяла на лохмотья. Зияют в небеса растерзанною плотью, И в пляске фантастических зарниц Улыбкой кажется гримаса мертвых лиц Захлебываясь, бьет набат, — В сраженье так сердца стучат, — И вдруг, как голос, схваченный удушьем, Тот колокол, что выкликом петушьим Зарю пожара звал в зенит, — Молчит. У ветхой ратуши, откуда эшевены Смиряли город, ограждая стены От гневных толп, от яростной тоски Людей, покорных страстной вере, — Бьют молоты в окованные двери; Засовы отлетают и замки; Железные раскрыты шкапы, Где гнет веков в пергаментах лежит, И факел жадный к ним стремит Свои змеящиеся лапы, И черное былое — прах. В подвалах и на чердаках Громят; на вышки трупы сносят И сбрасывают, и они, стрелой Летя на камни мостовой, Руками красный воздух косят. В церквах Витражи, где святые восседали, Рассыпавшись в мельчайший прах, На плитный пол упали; Христос бескровный, как фантом, Последним прикреплен гвоздем, Уныло свешивается с распятья. Ковчежцы, где желтел елей, Расплесканы под вопли и проклятья; Святым плюют в глаза у алтарей, И пол собора, точно снегом, Причастием усыпан, и по нем, Его давя победным каблуком, Толпа промчалась диким бегом. Рубины смерти в недрах ночи Как звездные сверкают очи; Град из конца в конец — Огнем и золотом струящийся багрец; Град простирает к небосклону Свою пурпурную корону; Безумие и гнев Пылают, жизнь в свой алый плащ одев; Земля трепещет, Пылает даль, И дым и ярость ураганом плещут В холодный небосвод, прозрачный как хрусталь. Убить, чтоб сотворить и воскресить! Или упасть и умереть! О двери кулаки разбить, Но отпереть! Пусть будет нам весна зеленой иль багряной, Но сквозь веков тяжелый строй, Весь клокоча, летит грозою пьяной Смерч силы роковой!

Перевод Г. Шенгели

Города и поле

К будущему

О странник вечности! О человек! Почувствовал ли ты, откуда Так неожиданно, в единый миг, Твоих великих сил возникло чудо? От глубины морей до яркого убранства Светил, блуждающих, но собранных в узор, Из ночи в ночь, в пространство из пространства Стремится к высоте пытливый взор. А здесь, внизу, весь темный сонм столетий, Почивший в устланных забвением гробах, Вновь вызван к бытию, встает, истлевший прах, Былыми красками сверкает в новом свете. В неистовстве все знать, все взвесить, все измерить Проходит человек по лесу естества, Сквозь тернии кустов, все дальше… Время верит, Что он найдет свои всемирные права! Он в пыли, в атомах, в химических началах Ликующую жизнь стремится подсмотреть. Все, все захвачено в раскинутую сеть: Миры вскрываются в песчинках малых! Герои, мудрецы, художники, пророки — Все стену тайн долбят, кто ломом, кто рукой; Одни сошлись в толпу, другие — одиноки, Но чувствует земля себя уже иной! И это вы, о города, Как стражи ставшие по странам, на полянах, Вместили в свой затвор достаточно труда, И света нового, и сил багряных, Чтоб опьянить безумием святым Умы, живущие тревогой неизменной, Разжечь их жар и дать упорство им: В рядах недвижных числ, В законах — воплотить весь смысл Вселенной! Но дух полей был мирным духом бога, Он не хотел борьбы, исканий, мятежа; Он пал. И вот шумит враждебная тревога На четырех концах родного рубежа. Поля кончают жизнь под страшной колесницей, Которую на них дух века ополчил, И тянут щупальца столица за столицей, Чтоб высосать из них остаток прежних сил. Фабричные гудки запели над простором, Церковные кресты марает черный дым, Диск солнца золотой, садясь за косогором, Уже не кажется причастием святым. Воскреснут ли, поля, живые дали ваши, Заклятые от всех безумств и лживых снов: Сады, открытые для радостных трудов, Сияньем девственным наполненные чаши? Вас обретем ли вновь, и с вами лучрассветный, И ветер, и дожди, и кроткие стада — Весь этот старый мир, знакомый и заветный, Который взяли в плен и скрыли города? Иль вы останетесь земли последним раем, Уже докинутым навеки божеством, Где будет сладостно, лучом зари ласкаем, Мечтать в вечерний час мудрец пред тихим сном? Кто знает! Жизнь кипит, исполнена сознанья, Что радость в буйстве сил, в их полноте. Так что ж! Права и долг людей — лишь беглые мечтанья, Что на пути надежд пленяют молодежь!

Перевод В. Брюсова

Из книги «Календарь»

(1894)

Декабрь

— Откройте, люди, откройте дверь мне! Стучусь в окно я, стучусь в косяк. Откройте, люди! Я — зимний ветер, Из мертвых листьев на мне наряд. — Входи свободно, холодный ветер, Живи всю зиму в печной трубе; Тебя мы знаем, тебе мы верим, Холодный ветер, привет тебе! — Откройте, люди! Я— неустанный, В неверно-серой одежде дождь. Я чуть заметен в дали туманной, На фоне неба и голых рощ. — Входи свободно, дождь неустанный, Входи, холодный, входи, глухой! Входите вольно, дождь и туманы, Есть много трещин в стене сырой. — Откройте, люди, дверные болты, Откройте, люди! Я — белый снег. Все листья, ветер, в полях размел ты, Плащом я скрою их всех, их всех. — Входи свободно под крики вьюги И лилий белых живой посев Разбрось щедрее по всей лачуге До самой печи, о белый снег! Входите смело, снег, дождь и ветер, Входите, дети седой зимы! Мы, люди, любим и вас и север За скорбь, что с вами познали мы!

Перевод В. Брюсова

Из книги «Лики жизни»

(1899)

На набережной

Там, в ландах, к жизни мирной и оседлой Привыкли люди. В крепких и простых Суконных платьях и сабо своих Они шагают медленно. Средь них — О, жить бы мне в Зеландии той светлой! Туда, где, отразив закат, Заливы золото дробят, Я плыл немало лет подряд. О, жить бы там,— У пристани, где спят суда, Свой бросить якорь навсегда Тому, кто долгие года Плыл по волнам! К надежным зыбким в те края, Смирив гордыню, путь направил я. Вот славный город с тихими домами, Где кровля каждая над узкими дверями На солнышке блестит, просмолена. Вверху колокола, с рассвета до темна Так монотонно Плетут все ту же сеть из тех же бедных звонов. Я плыл по дальним рекам, что суровы И горестно-медлительны, как вдовы. Свеж будет уголок чудесный, Что станет в чистоте воскресной Служанка старая держать, Где стену будет украшать В тяжелой золоченой раме С причудливой резьбой, с церковными гербами Ландкарта Балеарских островов. А на шкафу, — о, моря зов! В бутылку спрятана умело, Расправив крылья парусов Из лоскутков, по ветру смело Плывет малютка каравелла! Я миновал в ночном звенящем гуле Теченья мощные, что землю обогнули. Вблизи канала, в кабачке, Я, как обычно, в час вечерний Усядусь и увижу вдалеке На мачте корабля свет фонаря неверный: Горит, как изумруд, его зеленый глаз… Я из окна увижу в этот час Шаланд коричневых и барок очертанья В огромной ванне лунного сиянья. Листва над синей пристанью темна И в дремлющей воде отражена… Недвижен этот час, как слиток золотой. Ничто не дрогнет в гавани. Порой Лишь парус там, над сонною волной, Чуть заполощет, но повиснет вскоре В ночном безветрии… О, море, море! Неверное и мрачное, оно Моею скорбью до краев полно. Уж десять лет, как сердце стало эхом Бегущих волн. Живу и грежу ими. Они меня обворожили смехом, И гневом, и рыданьями своими. О, будет ли под силу мне Прожить от моря в стороне? Смогу ли в доброй, светлой тишине Забыть о злом и ласковом просторе, Жить без него? О, море, море! Оно живительной мечтой Согрело ум холодный мой. Оно той гордой силой стало, Что голову мою пред бурей поднимала. Им пахнут руки, волосы и кожа. Оно в глазах моих, С волною цветом схожих. Его прилив, отлив его — В биенье сердца моего. Когда на небе золотом и рдяно серном Раскинула эбеновый шатер Царица-ночь,

возвел я страстный взор За край земли, В такой простор безмерный, Что до сих пор Он бродит в той дали. Мне часа каждого стремительный удар, И каждая весна, и лета жар Напоминают страны Прекрасней тех, что вижу пред собой Заливы, берега и купол голубой В душе кружатся. И сама душа С людьми, вкруг бога, вечностью дыша, Кружится неустанно, А в старом сердце скорбь С гордыней наравне — Два полюса земных, живущие во мне. Не все ль равно, откуда те, кто вновь уйдет, И вечно ль их сомнение грызет, В душе рождая лед и пламя! Мне тяжело, я изнемог, Я здесь остался б, если б мог. Вселенная — как сеть дорог, Омытых светом и ветрами. И лучше в путь, в бесцельный путь, но только в путь, Чем возвращаться в тот же дом и, за трудом Одним и тем же сидя вечерами, В угрюмом сердце ощутить Жизнь, переставшую стремленьем вечным быть! О, море, нескончаемое море! О, путь последний по иным волнам В страну чудесную, неведомую нам! Сигналы тайные ко мне взывают, Опять, опять уходит вдаль земля, И вижу я, как солнце разрывает Свой золотой покров пред взлетом корабля!

Перевод Ю. Александрова

Опьянение

Здесь бочки в сумраке подвальной тишины Вдоль каждой выстроились низенькой стены. Умельцы, что суда резьбою украшали, Имперские гербы на них повырезали. В их сонных животах бродила мысль о тех, Кто пьет, уверенный, что крепко пить — не грех. Орлы, когтящие священный шар державы, По ним раскинули большие крылья славы. Отверстья окружал затейливый венец. В их твердом дереве, тяжелом как свинец Примешивался дуб к старинной сикоморе. С огнем столетних вин таилось в каждой поре Все, прежде бывшее и солнцем, и цветком, И сладкой ягодой, и теплым ветерком, И воскресавшее среди веселий рдяных В разгуле вечеров неистовых и пьяных. Чтоб, доброго вина вдохнув густой букет, Узнать блаженства вкус и цвет, Бездумно я зашел под низкий свод подвала. А там, по затененным уголкам, На полках скопище стеклянное стояло — Стаканы дедовские и бокалы; Ухмылкам рож лепных под потолком Поклоном отвечал горбатый гном В своем остроконечном колпачке; Дубовый фавн плясал на рундуке… Сквозь дверь открытую увидел я вдали Постройки порта, доки, корабли И гору, где страда кипела, Где новый урожай созрел для винодела. Работа летняя, горячая, в поту Веселья страдного, в лиловом тяжком зное, Объединила тех, кто трудится в порту, И тех, кто нам вино готовит молодое, Перебираясь от куста к кусту, Где между листьев пурпурные кисти, — В шуршащую и золотую густоту Пышнейших лоз они по плечи погружались. Пучками света гроздья мне казались. Всему, чем этот рейнский край богат, Дает и жизнь и счастье виноград. Ему во славу зелена гора, И парни веселы, и радует жара, И по реке суда плывут в ночные дали, Чтоб гроздья звездные над ними полыхали. У двери погреба, где свет мешался с тенью, впивал мой ненасытный рот Всю мощь и торжество, что обретает тот, Кто благодатному поддастся опьяненью. Расширилась душа— легко, свободно, пьяно! Я пил из небывалого стакана, А он был выточен, огромный, — из огня. Какой-то чудный хмель насквозь пронзил меня, И вот — ушла из мышц последняя усталость, Когда по лиловеющим холмам, По тянущимся вдаль густым лесам Все существо мое волною растекалось, Чтоб этот мир — реки могучее движенье И замки над рекой в рубцах от войн и гроз — Обрел во мне свое преображенье И в мысль и в плоть мою необратимо врос. Так я любил его — прекрасный, зримый, вещный, Со мною слившийся, и был так жадно рад, Что вдруг почувствовал, как сердце бьется в лад Приливам и отливам жизни вечной; Вот мышцы рук своих, суставы пальцев сжатых Узнал я в лозах узловатых, А глыба воли твердой и крутой Взнеслась — и сделалась горой. И в этом бытии, что все объединило, Мои пять чувств зажглись такою силой, Так много стали знать и мочь, Как будто кровь моя его впитала мощь. Я попросту зашел под низкий свод подвала, Чтоб из веселого граненого бокала Хмельного пламени испить, Что в старых винах чутко спит. Но опьянение в меня вселило бога: Расплавив мир в огне души моей, Оно открыло мне, как плоско и убого О счастье мыслил я в обычной смене дней.

Перевод Н. Рыковой

Из книги «Буйные силы»

(1902)

Полководец

В нем воля с гордостью слились, а лик надменный В спокойствии таил пыл страсти дерзновенной, И нация за ним едва поспеть могла, Следя, как закусил конь славы удила. И кровь и золото его завоеваний Всем ослепляли взор, мутили ум заране. С ним каждый мнил себя участником побед, И матери в слезах, как бы свершив обет, К нему вели детей безмолвно и сурово Под пули и картечь в дни ада боевого. Ров, ощетиненный штыками, грозный строй, В потоптанных полях остатки жалкой жатвы, Подвижные каре, пружины взлет стальной Для страшного толчка, гнев, бешенство и клятвы, И там, на высоте им занятых холмов, Разверстых пушек пасть и канонады рев. Приказ! И с этих пор — один — он стал толпою. Он движет, он ее бросает к бою; Душой огромною, жестокой он сдержать Ее готов или отбросить вспять, — И жест его в закон себе вменяет всякий. Вот слышится галоп отчаянной атаки: Пронзительный рожок, коней тяжелый скок, На древке стиснутом трепещущий флажок, Проклятья, возгласы и залпы в беспорядке. Сшибаются полки, удара длится гул, И вдруг — спокойствие, как будто бой уснул И захлебнулся вой ожесточенной схватки. Он смотрит. Взор горит, и выпрямился стан. В разгаре боя им уже составлен план, Продуманный и утонченный, В мечтах победой завершенный. Противник вовлечен в водоворот, В его стремительный и дерзостный расчет. Гремят орудия, дым бродит на плацдарме. Он видит там, внизу, двух столкновенье армий И выжидает миг, когда внести в пожар Удар. О, торжествующий молотобоец славы, Кузнец истории надменно-величавый! Он жизнь, он смерть, он горе всем несет, Кровавою рукой судьбы он выю гнет, И если яды тирании Должны при нем созреть, как гроздья золотые, — Пусть! Он сияет весь. Его душа Родилась, гордостью трагической дыша. Все верят в мощь его, и славят все с любовью Того, кто ширь полей чужой забрызгал кровью. Пустынные поля, где столько душ во тьму Ушло, где столько тел, раскинув ноги, руки, Смертельно раненных, теряют силы в муке, — Богатой жатвою вы кажетесь ему! Он бросит слово лишь — короткое, простое,— И вот решается судьба любого боя. Тот, кто сошелся с ним, — заране побежден И растворился в том, что замышляет он. Лишь он появится — и, ужаса полны, Враги, ломая строй, бежать обречены. Их стойкость гибнет вмиг, лишь загрохочут пушки, Везде мерещатся им страхи и ловушки, И вопли трусости уже звучат кругом. На поле битв слышны в безумии ночном Лишь стоны, жалобы с проклятьями, слезами И топот бегства под клинками. Он обожанием и страхом окружен. Прославить, и столкнуть, и возвести на трон — Вот роль его, а власть — предел его желаний. Всем миром признан он и без коронований, Епископских тиар и пышных алтарей; И тайной своего существованья Он облекает мирозданье Как бы огнем лучей. На всех его путях — и смерть и возрожденье; Как Шива, рушит он и возрождает вновь, И эта тень в веках нисходит по ступеням, Поправ пятой цветы и льющуюся кровь.

Перевод Вс. Рождественского

Трибун

Как мощных вязов грубые стволы, Что деды берегли на площади соборной, Стоит он между нас, надменный и упорный, В себе связав безвестных сил узлы. Ребенком вырос он на темных тротуарах Предместья темного, изъеденного злом, Где каждый, затаив проклятья, был рабом И жил, как под замком, в тюрьме укладов старых, В тяжелом воздухе мертвящего труда, Меж лбов нахмуренных и спин, согбенных долей, Где каждый день за стол садилась и нужда… Все это — с коих пор! и это все — доколе! И вдруг — его прыжок в шумящий мир борьбы, Когда народ, сломав преграды вековые И кулаки подняв на темный лик судьбы, Брал приступом фасады золотые, И, с гневом смешанный, шел дождь камней, Гася по окнам отблески огней И словно золотом усыпав мостовые! И речь его, похожая на кровь, На связку стрел, разрозненных нещадно, И гнев его, и ярость, и любовь, То вместе слитые, то вьющиеся жадно Вокруг его идей! И мысль его, неистово живая, Вся огневая, Вся слитая из воли и страстей! И жест его, подобный вихрю бури, В сердца бросающий мечты, Как сев кровавый с высоты, Как благодатный дождь с лазури! И стал он королем торжественных безумий, Всходил и всходит он все выше, все вперед, И мощь его растет среди восторгов, в шуме, И сам забыл он, где ее исход! Весь мир как будто ждал, что встанет он; согласно Трепещут все сердца с его улыбкой властной; Он — ужас, гибель, злоба, смерть и кровь; Он — мир, порядок, сила и любовь! В нем тайна воли одинокой, Кующей молоты великих дел, — И, полон гордости, что знают дети рока, Он кровью вечности ее запечатлел. И вот он у столба распутья мирового, Где старые пути иным рассечены, Которым ринутся искатели иного К блистательной заре неведомой весны! Он тем уже велик, что отдается страсти, Не думая, всей девственной душой, Что сам не знает он своей последней власти И молний, вверенных ему судьбой! Да, он — загадка весь, с не найденным решеньем, И с головы до ног он погружен в народ, Что, целен и упрям, живет его движеньем И с ним умрет. И пусть, свершив свой путь, пройдя подобно грому, Исчезнет он с земли в день празднеств иль стыда, И пусть шумит за ним иль слава, иль вражда, Пусть новый час принадлежит другому! Не до конца его друзья пошли На пламенный призыв пророческого слова. И если он исчез, то чтоб вернуться снова! Его душа была в грядущем, там, вдали, В просторах моря золотого. Отлив, пришедший в свой черед, Ее на дне не погребет! Его былая мощь сверкает в океане, Как искр бессчетность на волнах, И в плоть и кровь вошел огонь его мечтаний, И истины его — теперь во всех сердцах!

Перевод В. Брюсова

Банкир

Он — в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный, Немного сгорбленный; порывистым пером Он пишет за своим заваленным столом, Но мыслью он не здесь — там, на краю вселенной! Пред ним Батавия [14] , Коломбо и Капштадт, Индийский океан и гавани Китая, Где корабли его, моря пересекая, То с бурей борются, то к пристани спешат. Пред ним те станции, что строил он в пустынях, Те иглы рельс стальных, что он в песках провел По странам золота и драгоценных смол, Где солнце властвует в просторах слишком синих; Пред ним покорный круг фонтанов нефтяных, И шахты темные его богатых копей, И звон его контор, знакомых всей Европе, Звон, что пьянит, зовет, живет в умах людских; Пред ним властители народов, побежденных Его влиянием: он может их рубеж Расширить, иль стеснить, иль бросить их в мятеж По прихоти своих расчетов потаенных; Пред ним и та война, что в городах земных Он, как король, ведет без выстрелов и дыма, Зубами мертвых цифр грызя неутомимо Кровавые узлы загадок роковых. И, в кресле выцветшем, угрюмый, неизменный, Порывисто чертя узоры беглых строк, Своим хотением он подчиняет рок, — И белый ужас в рог трубит по всей вселенной! О, золото, что он сбирает в разных странах, — И в городах, безумствующих, пьяных, И в селах, изнывающих в труде, И в свете солнечном, и в воздухе — везде! О, золото. крылатое, о, золото парящее! О, золото несытое, жестокое и мстящее! О, золото лучистое, сквозь темный вихрь горящее! О, золото живое, Лукавое, глухое! О, золото, что порами нужды Бессонно пьет земля с Востока до Заката! О, злато древнее, краса земной руды, О вы, куски надежд и солнца! Злато! Злато! Чем он владеет, он не знает. Быть может, башни превышает Гора накопленных монет! Но все холодный, одинокий, Он, как добычу долгих лет, С какой бы радостью глубокой Небес охране вековой Доверил самый шар земной! Толпа его клянет, и все ему покорны, Ему завидуя. Стоит он, как мечта. Всемирная алчба, сердец пожар упорный Сжигает души всех, его ж душа — пуста. И если он кого обманет, что за дело! Назавтра тот к нему стучится вновь несмело. Его могущество, как ток нагорных вод, С собой влечет в водоворот (Как камни, листья и растенья) Имущества, богатства, сбереженья И малые гроши, Которые в тиши Копили бедняки в поту изнеможенья. Так, подавляя все Ньягарами своей Растущей силы, он, сутулый и угрюмый, Над грудами счетов весь погружаясь в думы, Решает судьбы царств и участь королей.

14

Батавия —европейское название Джакарты, столицы Индонезии.