Твердили пастыри, что вредени неразумен Галилей,но, как показывает время:кто неразумен, тот умней.Ученый, сверстник Галилея,был Галилея не глупее.Он знал, что вертится земля,но у него была семья.И он, садясь с женой в карету,свершив предательство свое,считал, что делает карьеру,а между тем губил ее.За осознание планетышел Галилей один на риск.И стал великим он… Вот этоя понимаю – карьерист!Итак, да здравствует карьера,когда карьера такова,как у Шекспира и Пастера,Гомера и Толстого… Льва!Зачем их грязью покрывали?Талант – талант, как ни клейми.Забыты те, кто проклинали,но помнят тех, кого кляли.Все те, кто рвались в стратосферу,врачи, что гибли от холер, —вот эти делали карьеру!Я с их карьер беру пример.Я
верю в их святую веру.Их вера – мужество мое.Я делаю себе карьерутем, что не делаю ее!1957
Д. Д. Шостакович в письме к композитору Тищенко рассказал, что это стихотворение и «Сапоги» он читает по утрам на память, как молитвы.
«Со мною вот что происходит…»
Б. Ахмадулиной
Со мною вот что происходит:ко мне мой старый друг не ходит,а ходят в праздной суетеразнообразные не те.И он не с теми ходит где-тои тоже понимает это,и наш раздор необъясним,и оба мучаемся с ним.Со мною вот что происходит:совсем не та ко мне приходит,мне руки на плечи кладети у другой меня крадет.А той — скажите, бога ради,кому на плечи руки класть?Та, у которой я украден,в отместку тоже станет красть.Не сразу этим же ответит,а будет жить с собой в борьбеи неосознанно наметиткого-то дальнего себе.О, сколько нервных и недужных,ненужных связей, дружб ненужных!Во мне уже осатаненность!О, кто-нибудь, приди, нарушьчужих людей соединенностьи разобщенность близких душ!18 марта 1957
Земляника
Вот снова роща в черных ямах,и взрывы душу леденят,и просит ягод, просит ягодв крови лежащий лейтенант.И я, парнишка невеликий,в траве проползав дотемна,несу пилотку земляники,а земляника не нужна.Побрел я, маленький, усталый,до удивленья невысок,и ночью дымной, ночью алойпристал к бредущим на восток.Угрюмой местностью болотноймы шли без карты, кое-как,и летчик брел бессамолетный,и в руку раненный моряк.Кричали дети, ржали кони.Тоской и мужеством объят,на белой-белой колокольнена всю Россию бил набат.Мы шли, калика за каликой,самим себе поводыри,и долго пахла земляникойпилотка, алая внутри…8 августа 1957–1995
Одиночество
Как стыдно одному ходить в кинотеатрыбез друга, без подруги, без жены,где так сеансы все коротковатыи так их ожидания длинны!Как стыдно — в нервной замкнутой войнес насмешливостью парочек в фойежевать, краснея, в уголке пирожное,как будто что-то в этом есть порочное…Мы, одиночества стесняясь, от тоскибросаемся в какие-то компании,и дружб никчемных обязательства кабальныепреследуют до гробовой доски.Компании нелепо образуются —в одних все пьют да пьют, не образумятся.В других все заняты лишь тряпками и девками,а в третьих — вроде спорами идейными,но приглядишься — те же в них черты…Разнообразны формы суеты!То та, то эта шумная компания…Из скольких я успел удрать — не счесть!Уже как будто в новом был капкане я,но вырвался, на нем оставив шерсть.Я вырвался! Ты впереди, пустыннаясвобода… А на черта ты нужна!Ты милая, но ты же и постылая,как нелюбимая и верная жена.А ты, любимая? Как поживаешь ты?Избавилась ли ты от суеты?И чьи сейчас глаза твои раскосыеи плечи твои белые роскошные?Ты думаешь, что я, наверно, мщу,что я сейчас в такси куда-то мчу,но если я и мчу, то где мне высадиться?Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!Со мною женщины в себя уходят, чувствуя,что мне они сейчас такие чуждые.На их коленях головой лежу,но я не им — тебе принадлежу…А вот недавно был я у однойв невзрачном домике на улице Сенной.Пальто повесил я на жалкие рога.Под однобокой елкой с лампочками тускленькими,посвечивая беленькими туфельками,сидела женщина, как девочка, строга.Мне было так легко разрешеноприехать, что я был самоуверени слишком упоенно современен —я не цветы привез ей, а вино.Но оказалось все — куда сложней…Она молчала, и совсем сиротскидве капельки прозрачных — две сережкимерцали в мочках розовых у ней.И как больная, глядя так невнятно,поднявши тело детское свое,сказала глухо: «Уходи… Не надо…Я вижу — ты не мой, а ты – ее…»Меня любила девочка однас повадками мальчишескими дикими,с летящей челкой и глазами-льдинками,от страха и от нежности бледна.в Крыму мы были. Ночью шла гроза,и девочка под молниею магнийнойшептала мне: «Мой маленький!
Мой маленький!» —ладонью закрывая мне глаза.Вокруг все было жутко и торжественно,и гром, и моря стон глухонемой,и вдруг она, полна прозренья женского,мне закричала: «Ты не мой! Не мой!»Прощай, любимая! Я твой угрюмо, верно,и одиночество — всех верностей верней.Пусть на губах моих не тает вечнопрощальный снег от варежки твоей.Спасибо женщинам, прекрасным и неверным,за то, что это было все мгновенным,за то, что их «прощай!» — не «до свиданья!»,за то, что, в лживости так царственно-горды,даруют нам блаженные страданьяи одиночества прекрасные плоды.1959
Это стихотворение больше других понравилось Пастернаку в 1959 году, когда я прочел ему при нашей первой встрече в Переделкине.
Не надо
Не надо… Все призрачно – и темных окон матовость,и алый снег за стоп-сигналами машин.Не надо… Все призрачно, как сквер туманный мартовский,где нет ни женщин, ни мужчин — лишь тени женщин и мужчин.Не надо… Стою у дерева, молчу и не обманываю,гляжу, как сдвоенные светят фонари,и тихо трогаю рукой, но не обламываюсосульку тоненькую с веточкой внутри.Не надо… Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишкес Москвой, качающейся мертвенно в окне,ты, подперев щеку рукою в детской варежке,со злостью женской вспоминаешь обо мне.Не надо… Ты станешь женщиной, усталой умнойженщиной,по слову доброму и ласке голодна,и будет март, и будет мальчик, что-то шепчущий,и будет горестно кружиться голова.Не надо… Пусть это стоит, как и мне, недешево,с ним не броди вдвоем по мартовскому льду,ему на плечи свои руки ненадежныеты не клади, как я сегодня не кладу.Не надо… Не верь, как я не верю призрачному городу,не то, очнувшись, ужаснешься пустырю.Скажи: «Не надо…» — опустивши низко голову,как я тебе сейчас «не надо…» говорю.1960
Мед
Я расскажу вам быль про мед.Пусть кой-кого она проймет,пусть кто-то вроде не поймет,что разговор о нем идет.Итак, я расскажу про мед.В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,где голодало все и мерзло,на снег базарный бочку выставили —двадцативедерную! — меда!Был продавец из этой сволочи,что наживается на горе,и горе выстроилось в очередь,простое, горькое, нагое.Он не деньгами брал, а кофтами,часами или же отрезами.Рука купеческая с кольцамигнушалась явными отрепьями.Он вещи на свету рассматривал.Художник старый на ботинкаходной рукой шнурки разматывал,другой – протягивал бутылку.Глядел, как мед тягуче цедится,глядел согбенно и безропотнои с медом — с этой вечной ценностью —по снегу шел в носках заштопанных.Вокруг со взглядами стекляннымисолдат и офицеров женыстояли с банками, стаканами,стояли немо, напряженно.И девочка прозрачной ручкойв каком-то странном полуснетянула крохотную рюмочкус колечком маминым на дне.Но – сани заскрипели мощно.На спинке — расписные розы.И, важный лоб сановно морща,сошел с них столп российской прозы.Большой, торжественный, как в раме,без тени жалости малейшей:«Всю бочку. Заплачу коврами.Давай сюда ее, милейший.Договоримся там, на месте.А ну-ка пособите, братцы…»И укатили они вместе.Они всегда договорятся.Стояла очередь угрюмая,ни в чем как будто не участвуя.Колечко, выпавши из рюмочки,упало в след саней умчавшихся…Далек тот сорок первый год,год отступлений и невзгодно жив он, медолюбец тот,и сладко до сих пор живет.Когда к трибуне он несетсамоуверенный живот,когда он смотрит на часыи гладит сытые усы,я вспоминаю этот год,я вспоминаю этот мед.Тот мед тогда как будто сампо этим — этим — тек усам.С них никогда он не сотретприлипший к ним навеки мед!1960
Золушка
Моя поэзия, как Золушка,забыв про самое свое,стирает каждый день,чуть зорюшка,эпохи грязное белье.Покуда падчерица пачкается,чумаза, словно нетопырь,наманикюренные пальчикидевицы сушат врастопыр.Да, жизнь ее порою тошная.Да, ей не сладко понимать,что пахнет луком и картошкою,а не шанелью номер пять.Лишь иногда за все ей воздано —посуды выдраив навал,она спешит, воздушней воздуха,белее белого, на бал!И феей, а не замарашкою,с лукавой магией в зрачках,