Стихотворения

Заболоцкий Николай Алексеевич

1947

Прохожий

Исполнен душевной тревоги, В треухе, с солдатским мешком, По шпалам железной дороги Шагает он ночью пешком. Уж поздно. На станцию Нара Ушел предпоследний состав. Луна из-за края амбара Сияет, над кровлями встав. Свернув в направлении к мосту, Он входит в весеннюю глушь, Где сосны, склоняясь к погосту, Стоят, словно скопища душ. Тут летчик у края аллеи Покоится в ворохе лент, И мертвый пропеллер, белея, Венчает его монумент. И в темном чертоге вселенной, Над сонною этой листвой Встает тот нежданно мгновенный, Пронзающий душу покой. Тот дивный покой, пред которым, Волнуясь и вечно спеша, Смолкает с опущенным взором Живая людская душа. И

в легком шуршании почек, И в медленном шуме ветвей Невидимый юноша-летчик О чем-то беседует с ней. А тело бредет по дороге, Шагая сквозь тысячи бед, И горе его, и тревоги Бегут, как собаки, вослед.

1948

Самовар

Самовар, владыка брюха, Драгоценный комнат поп! В твоей грудке вижу ухо, В твоей ножке вижу лоб! Император белых чашек, Чайников архимандрит, Твой глубокий ропот тяжек Тем, кто миру зло дарит. Я же — дева неповинна, Как нетронутый цветок. Льется в чашку длинный-длинный, Тонкий, стройный кипяток. И вся комнатка-малютка Расцветает вдалеке, Словно цветик-незабудка На высоком стебельке.

1930

Воспоминание

Наступили месяцы дремоты... То ли жизнь, действительно, прошла, То ль она, закончив все работы, Поздней гостьей села у стола. Хочет пить — не нравятся ей вина, Хочет есть — кусок не лезет в рот. Слушает, как шепчется рябина, Как щегол за окнами поет. Он поет о той стране далекой, Где едва заметен сквозь пургу Бугорок могилы одинокой В белом кристаллическом снегу. Там в ответ не шепчется береза, Корневищем вправленная в лед. Там над нею в обруче мороза Месяц окровавленный плывет.

1952

Детство

Огромные глаза, как у нарядной куклы, Раскрыты широко. Под стрелами ресниц, Доверчиво-ясны и правильно округлы, Мерцают ободки младенческих зениц. На что она глядит? И чем необычаен И сельский этот дом, и сад, и огород, Где, наклонясь к кустам, хлопочет их хозяин, И что-то, вяжет там, и режет, и поет? Два тощих петуха дерутся на заборе, Шершавый хмель ползет по столбику крыльца. А девочка глядит. И в этом чистом взоре Отображен весь мир до самого конца. Он, этот дивный мир, поистине впервые Очаровал ее, как чудо из чудес, И в глубь души ее, как спутники живые, Вошли и этот дом, и этот сад, и лес. И много минет дней. И боль сердечной смуты И счастье к ней придет. Но и жена, и мать, Она блаженный смысл короткой той минут Вплоть до седых волос всё будет вспоминать.

1957

Лесная сторожка

Скрипело, свистало и выло в лесу, И гром ударял в отдаленье, как молот, И тучи рвались в небесах, но внизу Царили затишье, и сумрак, и холод. В гигантском колодце сосновых стволов, В своей одинокой убогой сторожке Лесник пообедал и хлебные крошки Смахнул на ладонь, молчалив и суров. Над миром великая буря ходила, Но здесь, в тишине, у древесных корней, Старик, отдыхая, не думал о ней, И только собака ворчала уныло На каждую вспышку далеких зарниц, И в гнездах смолкало селение птиц. Однажды в грозу, навалившись на двери, Тут зверь появился, высок и космат, И так же, как многие прочие звери, Узнав человека, отпрянул назад. И сторож берданку схватил, и с окошка Пружиной метнулась под лестницу кошка, И разом короткий ружейный удар Потряс основанье соснового бора. Вернувшись, лесник успокоился скоро: Он, видимо, был уж достаточно стар, Он знал, что покой — только призрак покоя, Он знал, что, когда полыхает гроза, Все тяжко-животное, злобно-живое Встает и глядит человеку в глаза.

1957

Одиссей и сирены

Однажды аттическим утром С отважной дружиною всей Спешил на кораблике утлом В отчизну свою Одиссей. Шумело Эгейское море, Коварный туманился вал. Скиталец в пернатом уборе Лежал на корме и дремал. И вдруг через дымку мечтанья Возник перед ним островок, Где три шаловливых созданья Плескались и пели у ног. Среди гармоничного гула Они отражались в воде. И тень вожделенья мелькнула У грека, в его бороде. Ведь слабость сродни человеку, Любовь — вековечный недуг, А этому древнему греку Всё было к жене недосуг. И первая пела сирена: «Ко мне, господин Одиссей! Я вас исцелю несомненно Усердной любовью моей!» Вторая богатство сулила: «Ко мне, корабельщик, ко мне! В подводных дворцах из берилла Мы счастливы будем вполне!» А третья

сулила забвение И кубок вздымала вина: «Испей — и найдешь исцеленье В объятьях волшебного сна!» Но хмурится житель Итаки, Красоток не слушает он, Не верит он в сладкие враки, В мечтанья свои погружен, И смотрит он на берег в оба, Где в нише из каменных плит Супруга его Пенелопа, Рыдая, за прялкой сидит.

1957

Это было давно

Это было давно. Исхудавший от голода, злой, Шел по кладбищу он И уже выходил за ворота. Вдруг под свежим крестом, С невысокой могилы, сырой Заприметил его И окликнул невидимый кто-то. И седая крестьянка В заношенном старом платке Поднялась от земли, Молчалива, печальна, сутула, И, творя поминанье, В морщинистой темной руке Две лепешки ему И яичко, крестясь, протянула. И как громом ударило В душу его, и тотчас Сотни труб закричали И звезды посыпались с неба. И, смятенный и жалкий, В сиянье страдальческих глаз, Принял он подаянье, Поел поминального хлеба. Это было давно. И теперь он, известный поэт, Хоть не всеми любимый, И понятый также не всеми, Как бы снова живет Обаянием прожитых лет В этой грустной своей И возвышенно чистой поэме. И седая крестьянка, Как добрая старая мать, Обнимает его... И, бросая перо, в кабинете Всё он бродит один И пытается сердцем понять То, что могут понять Только старые люди и дети.

1957

Рыбная лавка

И вот забыв людей коварство, Вступаем мы в иное царство. Тут тело розовой севрюги, Прекраснейшей из всех севрюг, Висело, вытянувши руки, Хвостом прицеплено на крюк. Под ней кета пылала мясом, Угри, подобные колбасам, В копченой пышности и лени Дымились, подогнув колени, И среди них, как желтый клык, Сиял на блюде царь-балык. О самодержец пышный брюха, Кишечный бог и властелин, Руководитель тайный духа И помыслов архитриклин! Хочу тебя! Отдайся мне! Дай жрать тебя до самой глотки! Мой рот трепещет, весь в огне, Кишки дрожат, как готтентотки. Желудок, в страсти напряжен, Голодный сок струями точит, То вытянется, как дракон, То вновь сожмется что есть мочи, Слюна, клубясь, во рту бормочет, И сжаты челюсти вдвойне... Хочу тебя! Отдайся мне! Повсюду гром консервных банок, Ревут сиги, вскочив в ушат. Ножи, торчащие из ранок, Качаются и дребезжат. Горит садок подводным светом, Где за стеклянною стеной Плывут лещи, объяты бредом, Галлюцинацией, тоской, Сомненьем, ревностью, тревогой... И смерть над ними, как торгаш, Поводит бронзовой острогой. Весы читают «Отче наш», Две гирьки, мирно встав на блюдце, Определяют жизни ход, И дверь звенит, и рыбы бьются, И жабры дышат наоборот.

1928

Болезнь

Больной, свалившись на кровать, Руки не может приподнять. Вспотевший лоб прямоуголен — Больной двенадцать суток болен. Во сне он видит чьи-то рыла, Тупые, плотные, как дуб. Тут лошадь веки приоткрыла, Квадратный выставила зуб. Она грызет пустые склянки, Склонившись, Библию читает, Танцует, мочится в лоханки И голосом жены больного утешает. «Жена, ты девушкой слыла. Увы, моя подруга, Как кожа нежная была В боках твоих упруга! Зачем же лошадь стала ты? Укройся в белые скиты И, ставя богу свечку, Грызи свою уздечку!» Но лошадь бьется, не идет, Наоборот, она довольна. Уж вечер. Лампа свет лиет На уголок застольный. Восходит поп среди двора, Он весь ругается и силы напрягает, Чугунный крест из серебра Через порог переставляет. Больному лучше. Поп хохочет, Закутавшись в святую епанчу. Больного он кропилом мочит, Потом с тарелки ест сычуг, Наполненный ячменной кашей, И лошадь называет он мамашей.

1928

Офорт

И грянул на весь оглушительный зал: «Покойник из царского дома бежал!» Покойник по улицам гордо идет, Его постояльцы ведут под уздцы, Он голосом трубным молитву поет И руки вздымает наверх. Он в медных очках, перепончатых рамах, Переполнен до горла подземной водой. Над ним деревянные птицы со стуком Смыкают на створках крыла. А кругом громобой, цилиндров бряцанье И курчавое небо, а тут — Городская коробка с расстегнутой дверью И за стеклышком — розмарин.