Стихотворения

Бедный Демьян

1920

Стихотворения. 1921-1930

На перевале

Товарищи! Пускай, прельщая вас неисполнимым чудом, Враги туманят вам глаза словесным блудом. Я буду говорить для рыцарей труда. Перед своим, родным, перед рабочим людом Льстецом я не был никогда. Я знал: мне верит мой читатель. Как ни суров я был в моих стихах порой. Я честно говорил герою: ты — герой! И трусу говорил: ты — трус и ты — предатель! И если мне бросал упреки маловер, Я знал: то меньшевик лукавый, иль эсер, Иль ошалелый обыватель, Коль не прямой лакей баронов и князей. Сам черносотенный Гамзей. Куда девалися трактирщики былые, Охотнорядцы, мясники. Прохвосты важные, прохвосты рядовые, Урядники, городовые, Жандармы явные и тайные шпики? Многовековую народную проказу Не удалося выжечь сразу: Весь царский старый перегной, Всю грязь зловонную, то ту, то эту лужу Каким ни ограждай кордоном иль стеной, Она разыщет щель и выползет наружу, Распространяя смрадный дух И отравляя всех отравою тлетворной. Враги не спят: огонь их ненависти черной В сердцах их черных не потух. То, чем открытые враги еще недавно На

боевых фронтах нам угрожали явно. То тайные враги, весь разномастный хлам, Ковали тайно здесь, шипя по всем углам. Потом, отчаявшись в успехе, Они ж, при нашем общем смехе, С бесстыдством подлецов лихую чушь несли, Что «гуси Рим спасли», Что именно они, меньшевики, эсеры, Весь перекрасившийся сброд, Всегда «стояли» за народ, «Болели» за него и «обсуждали» меры. Но только стоило, как в нынешние дни, Почувствовать нам боль хозяйственной заминки. Как с новой яростью они С «заздравья» перешли на злобные «поминки». И дива в этом нет, как нет большой беды. Когда осилим мы проклятую трясину. То кандидаты на осину — Все те, кому не скрыть теперь своей вражды, Все те, по чьей вине погибло столько жизней В огне войны, в когтях нужды, — Они начнут вилять и заметать следы. Что ни постигнет их, не жаль мне этих слизней! Но жаль мне подлинных страдальцев — бедняков, Жаль тех, кто, дрогнувши в тяжелые минуты, Сам на себя готов надеть былые путы, Сам просит для себя и тюрем и оков, Былым «хозяевам» сам подставляет плечи, — Жаль тех, кто, слушая предательские речи И душу отравив безудержной хулой Врагов, осипнувших от вою, Стоит с поникшей головою, Работу бросивши, раздумчивый и злой. И если, поутру склонившись над газетой, В рабочей хронике прочту я бюллетень, Что неурядица идет такой-то день На фабрике на той иль этой, — Мне, братья, скорбная слеза туманит взор, И слова гневного «позор!» Я не могу сказать, судя рабочих строго, Я говорю: «Друзья, не слушайте лжецов! Мы победим в конце концов! Я знаю: горько вам живется и убого. Но цель заветная близка, ее видать. Все силы напряжем — не будем голодать. Страдали много мы. Осталося немного Перетерпеть, перестрадать!»

1921

Братское дело

С весны все лето, ежедневно По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, — Злой, огнедышащий дракон. Ничто не помогло: ни свечи у окон, Ни длиннорясые, колдующие маги, Ни ходы крестные, ни богомольный вой: Ожесточилася земля без доброй влаги. Перекаленные пески сползли в овраги, Поросшие сухой, колючею травой, И нивы, вспаханные дважды, Погибли жертвою неутоленной жажды. Пришла великая народная беда.

* * *

Есть, братья, где-то города: Раскинув щупальца, как спруты-исполины, Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины. Туда укрылися былые господа, Мечтающие вновь взобраться нам на спины И затаившие одно лишь чувство — месть. О, сколько радостных надежд несет им весть. Что солнцем выжжены приволжские равнины, Что обезумевший от голода народ, Избушки бросивши пустые и овины, Идет неведомо куда, бредет вразброд, Что голод, барский друг, «холопскому сословью» Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью, И что на этот раз придушит мужика Его жестокая костлявая рука. А там… ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!.. И рад уже эсер заранее ливрее, В которой будет он, холуй своих господ, Стоять навытяжку, храня парадный ход: — Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!.. Эй, осади, народ!..

* * *

Поволжье выжжено. Но есть места иные, Где не погиб крестьянский труд, Где, верю, для волжан собратья их родные Долг братский выполнят и хлеб им соберут. Пусть нелегко оно — налоговое бремя. Но пахарь пахарю откажет ли в нужде? Мужик ли lb мужиком убьют преступно время В братоубийственной, корыстной, злой вражде? Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет, Тем яму роя для себя, — Тот, кто голодному в день черный дверь откроет. Об участи его, как о своей, скорбя. Кто, с целью побороть враждебную стихию, Даст жертвам голода подмогу в трудный год, Тот и себя спасет и весь родной народ. Спасет народ — спасет Россию!

1921

Либерал

Я уверен, что всякий предпочтет Ленину даже царя Павла. Я ни одной минуты не колебался бы. Со всеми шпицрутенами, со всеми Аракчеевыми, со всем безумием самодержавного самодурства — предпочитаю Павла.

Александр Яблоновский. Из белогвардейского «Общего дела»

То-то, братцы, и оно. Яблоновский, браво! Возвращай уж заодно Крепостное право! Се — Аника из Аник, Белый рыцарь без забрала. Поскребите либерала, Перед вами — крепостник!

1921

Сверхлиберал

Недавно я писал о русских либералах. Помешанных на белых генералах. Царь Павел был на что самодержавный зверь, А либералы ждут: «Такого б нам теперь!» Я удостоился на выпад свой ответа, — От бешенства невзвидя света, Какой-то либерал мне пишет напрямки (Без подписи и, значит, без обмана): «Что Павел? Павел — пустяки Не Павла жаждем, — Тамерлана!» Так вот он, либерал, каков, когда он гол: Не крепостник уже, а кочевой монгол!

1921

«Владимирка»

«Но-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась недотрога!»… Туго врезалась в твердую землю соха. «Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха». «Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога. Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней в старину… Эй, ты. н-ну. Шевелись, сухопарая!»… Борозда к борозде… Ком ложится на ком… Кто узнал бы тебя нынче в виде таком, Роковая путина, «Владимирка старая»?! Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни. Окруженные серым, суровым конвоем. Пыльной летней порой — под мучительным зноем. Хмурой осенью — в тускло-ненастные дни, И студеной зимой — в ночи темные, вьюжные, Кандалами гремя, испитые, недужные. По «Владимирке старой» шагали они. Не склоняя голов непокорных, Не смыкая усталых и скорбных очей, Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных, Мимо

пышных усадеб своих палачей, Подло-мстительной царской покараны карой, В рудники за бойцом посылавшей бойца, Шли они — без конца, без конца, без конца — По «Владимирке старой»! Сколько скорбных, невидимых нами, теней, Может быть, в это время проходят по ней И дивятся на новые яркие всходы! Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы, Не забудь благодарной слезой помянуть Всех, кто в оные, злые, проклятые годы Ради нас проходил этот жертвенный путь!

1921

Азбука

Я не скажу, что нынче вёдро. Тут правды незачем скрывать. Но все же я настроен бодро И не намерен унывать, Хоть на унынье нынче мода. Из большевистского прихода, Хоть человек я и не злой, Я б гнал всех нытиков долой. Одна любительница позы, Из крайне «левых» героинь. Вчера шептала мне: «Аминь», Рисуя мрачные прогнозы. Я ей сказал: «Шалтай-болтай! Не хочешь петь, так улетай!» Осточертели эти бредни, Что, дескать, «мы уже не те». Письмо крестьянское намедни Пришлось прочесть мне в «Бедноте». Письмо — великого значенья. Вот образец для поученья! Мужик стал просо разводить, Да не умел за ним ходить: Впервые стал он просо сеять. Ан, урожай-то вышел плох. Мужик не хныкал: «ах да ох!» — Он просо стал усердно веять, Чтоб приготовить семена Лишь из отборного зерна. Посеял. Вновь — одна кручина. Мужик слезы не уронил, Стал разбираться: где причина? Не так он просо взборонил. «Блажной!» Жена уж смотрит косо. Но в третий раз он сеет просо. И получились чудеса: Вся золотая полоса, — Согнулись мягкие метелки Под тучной тяжестью зерна «И ведь земля-то не жирна!» Пошли по всей деревне толки: «Да на моей бы полосе…» Решили просо сеять все! Все это азбучно, бесспорно, Но в этой азбуке — урок. К чему стремится кто упорно, То он получит в некий срок. А в срок какой, ответить трудно. Пороть горячку безрассудно. Кому медлительность тяжка, В том, стало быть, тонка кишка Иль растянулась от натуги, — Тогда для этаких кишок Партийный нужен ремешок. «Эй, подтянитеся, мил-други. Чтоб близкий, может быть, всполох Не захватил бы вас врасплох!»

1921

«Вашингтонское разоружение»

(Современная баллада)

В аду прошел тревожный гул Из-за вестей о Вашингтоне, И сам великий Вельзевул Заерзал в ужасе на троне: «Эй, — закричал он, — Асмодей! Ты — черт хитрейший в преисподней. Ты насмотрелся на людей, Служа в их шашнях первой сводней, Ты знаешь, что у них к чему, Ловя оттенки в каждом тоне… Я — понимаешь? — не пойму, Что там творится в Вашингтоне? Кто Хьюз? Святой или дурак, От чьих проектов уши вянут? Впрямь на земле для новых драк Вооружаться перестанут? Иль блеск „гуманнейших“ идей Там служит только для парада?..» «Ол-райт!» — ответил Асмодей И пулей вылетел из ада. Недели не прошло одной, Как, образец натуры пылкой. Плут Асмодей пред Сатаной Предстал с лукавою ухмылкой. «Ну что? С разоруженьем как?» — Владыка ада зубы стиснул. Черт, рожу скорчивши в кулак. Так прямо со смеху и прыснул. И — от стены и до стены — Весь ад сотрясся вдруг от смеха: То мощный хохот Сатаны Встревожил все четыре эха. Все черти, вторя Сатане, Визжа, каталися по аду, И даже грешники в огне — И те смеялись до упаду. А через час в аду — глазей! — Висели (чудо! без изъяна!) Портреты «адовых друзей» — Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана, Портреты надпись обвела, Вонючей писанная смесью: «Склонился ад за их дела Пред их заслуженною спесью!»

1921

Семена

(Из моего детства)

Самовар свистал в три свиста. Торопяся и шаля, Три румяных гимназиста Уплетали кренделя. Чай со сливками любовно Им подсовывала мать. «Вновь проспали! Девять ровно! Надо раньше поднимать! Все поблажкам нет предела!» — Барин ласково гудел. Мать на младшего глядела: «Вася будто похудел… Нету летнего румянца!.,» Состоя при барчуках. Тятька мой три школьных ранца Уж держал в своих руках, А за ним пугливо сзади Я топтался у дверей. Барин снова: «Бога ради, Мать, корми ты их скорей! Вот! — Он к тятьке обернулся. — Сколько нам с детьми хлопот. Из деревни твой вернулся? Разве зимних нет работ? А, с книжонкою мальчишка?! Велики ль его года? Покажи-ка, что за книжка? Подойди ж, дурак, сюда!» Я стоял как деревянный. Тятька подал книгу вмиг. «М-да… Не-кра-сов… Выбор странный!.. Проку что с таких-то книг?! Ну, стишки!.. Ну, о народе!.. Мальчик твой, по существу. Мог бы лучше на заводе Обучаться мастерству!.. Или все мужичьи дети Рвутся выйти в господа?.. И опять же книги эти… Сколько скрыто в них вреда!.. Дай лишь доступ в наше время К их зловредным семенам!!» Тятька скреб смущенно темя: «Что уж, барин!.. Где уж нам!..» Я со страху и печали На ногах стоял едва, А в ушах моих звучали Сладкой музыкой слова: [31] «Ноги босы, грязно тело, И едва прикрыта грудь… Не стыдися! Что за дело? Это многих славных путь. Не без добрых душ на свете — Кто-нибудь свезет в Москву, Будешь в университете — Сон свершится наяву! Там уж поприще широко: Знай работай, да не трусь… Вот за что тебя глубоко Я люблю, родная Русь!»

31

Из стихотворения Некрасова — «Школьник»