Стихотворная повесть А. С. Пушкина «Медный Всадник»
Шрифт:
Впрочем, тот же эпитет употреблен, как помним, во второй части, когда хозяин, «как вышел срок», отдает «внаймы» квартиру Евгения «бедному поэту». И еще раз — в самом конце повести.
Остров малый На взморье виден. Иногда Причалит с неводом туда Рыбак на ловле запоздалый И бедный ужин свой варит…Жизнь, которую пыталась обойти творческая воля царя, продолжается. Бедная, незаметная жизнь. Опять рыбак, опять река — все, как вначале, когда державный основатель намеревался отпраздновать грандиозное строительство роскошным пиром «на просторе». История растревожена, природа больна («Нева металась, как больной»), счастье Евгения разрушено, а сущность российского бытия осталась прежней — творческая воля царя ничего не смогла изменить в ее составе.
Так сквозной эпитет «бедный» оказывается точкой пересечения всех линий конфликта «Медного Всадника». Он напоминает волну, возникшую от столкновения воли державного основателя с убогой реальностью, окружавшей его, и прокатившуюся через
Разлученный с Парашей и лишенный разума, Евгений внезапно вспомнил на «площади Петровой», где высится монумент, свой «прошлый ужас», и — «Тихонько стал водить очами // С боязнью дикой на лице»:
(…) Кумир с простертою рукою Сидел на бронзовом коне. Евгений вздрогнул. Прояснились В нем страшно мысли. Он узнал…Что же узнал Евгений?
(…) Он узнал И место, где потоп играл, (…) и Того, Кто неподвижно возвышался Во мраке медною главой, Того, чьей волей роковой Под морем город основался…Евгений смотрит как бы сквозь контур монумента (подобно тому как царь смотрел сквозь «убогую» действительность) и мысленно вписывает в него фигуру реального исторического деятеля, безымянного героя Вступления, который стоял над этой же рекой, на этом же месте, где теперь суждено выситься Всаднику. Следствие смотрит в глаза причине и «сниженной повторяет ее действия: кумир замышлял основать город — на зло, Евгений разговаривает с ним — «злобно задрожав» [59] .
59
Непомнящий В. Пророк: Художественный мир Пушкина и современность // Новый мир. 1987. № 1. С. 150.
В этой сцене встречи (после сплошных невстреч) контуры реальности как бы теряют свою четкость, становятся зыбкими, а толща пространства и времени истончается и оказывается прозрачной для взгляда. И тогда действительно можно вернуться на столетие назад и увязать в единый смысловой узел то, что замышлялось некогда, с тем, что в дальнейшем произошло.
Благое намерение оградиться от стихий истории железной стеной «воли и представления» оборачивается не только трагической разъединенностью Евгения и Параши, но и разрывом в отношениях между частной личностью и великим государством. Чем страшнее и нераздельнее сцепление метафизических причин, тем страшнее и разделеннее мир следствий, ими порожденных. Можно сказать, что фрагментарностью, несведенностью «внешнего» сюжетного действия Пушкин оттеняет и подчеркивает взаимосвязь и взаимозависимость каждого тайного помысла человека с тем, что будет твориться, когда его самого уже давно не будет на свете, а его место на земле займет бездушный и мертвенный «кумир». Предельная непоследовательность поведанных в «Медном Всаднике» событий и есть знак их предельной последовательности. Лакуны, разрывы, зияния в сюжете «внешнем» словно повторяют в зеркальном, перевернутом изображении скрепы, сцепления, пересечения сюжета «внутреннего». Если «внешний» сюжет имеет дело с миром следствий, то «внутренний» — с миром причин, и их обратная пропорциональность крайне важна для Пушкина. Двойной спиралью сплетаются они в повести, организуя все ее художественное строение.
Столь сложный художественный прием позволил Пушкину отчетливее выразить свои историософские взгляды, которые необходимо поставить в контекст журнальной полемики 1830-х годов.
В № 16 «Московского Телеграфа» за 1831 г., издаваемого Н. А. Полевым, появился более чем резкий отклик на брошюру «Горе от ума, производящего всеобщий революционный дух, философически-умозрителыюе рассуждение, сочинение 8». В рецензии говорилось: «Каждое событие, каждый переворот в мире необходимо сопровождается насильственными для современников следствиями. Весьма часто и почти всегда благо остается для потомства, зло терпят современники. Таковы неисповедимые судьбы Бога — и кто дерзкий осмелится изъяснять их? Без веры и без ума сии судьбы могли бы даже показаться нам страшными, гибельными, а мир ужасною загадкою. Человек содрогается, видя гибель тысяч жертв в политических переворотах, но землетрясения, поглощающие целые области, но огнь молнии, сжигающей целые города, но свирепость водной стихии, даже смерть, поражающая доброе, милое, цветущее создание и забывающая дряхлого злодея? Не такие ли это задачи, пред которыми также содрогается человек?».
Многие места здесь омонимичны ряду мотивов «Медного Всадника». О том, насколько сознательна эта перекличка, судить трудно, но во всяком случае текст рецензии должен был заинтересовать Пушкина и потому, что он вообще ревниво-неприязненно относился к издательской и литературной деятельности Полевого, и потому, что в начале 1832 г. (т. е. за полтора года до «Медного Всадника») вокруг этой публикации разгорелся очередной цензурный скандал [60] , и потому, что речь шла о книге, заглавие которой откровенно спекулировало на названии полузапрещенной комедии Грибоедова. Как бы то ни было, неожиданная параллель позволяет резче оттенить пушкинский замысел. Смысл реплики «Московского Телеграфа» ясен: революционные потрясения — дело благое, и не следует оплакивать неизбежные жертвы переворотов: если Провидение не останавливается перед гибелью людей от землетрясений, молний и водной стихии (!), то еще меньше должен перед этим останавливаться любой реформатор. Точка зрения Пушкина в каких-то незначительных деталях (ср. горький упрек Евгения, потерявшего невесту, небу с грубоватым восклицанием
60
См.: Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры: 1700–1863. Спб., 1982. С. 238–240.
3. Евгений вступает в сюжетную «игру», когда стихия уже вызвана к жизни и поток готов хлынуть на город. Как ведет себя частная личность в подобных условиях? Как она (в свою очередь) строит взаимоотношения с реальностью и что в ее поведении оказывает воздействие на сюжетное построение повести? Какие действия Евгения во «внутреннем» сюжете причин ведут к трагедии во «внешнем» сюжете следствий?
Частная личность — разумеется, на своем, «малом» уровне — повторяет ошибку державного основателя; мыслит вопреки реальности. Только место берега пустынного занимает пространство биографии героя, а роль величественных, устремленных вдаль помыслов играет мечта об ограниченности судьбы рамками частного существования. Петр не видит челна на широкой реке, Евгений не замечает потока истории и сам оказывается затерянным в нем, как челн. Историческая дальнозоркость как бы диссонансно «рифмуется» с житейской близорукостью, а минус на минус в данном ситуации отнюдь не дает плюс.
В результате именно бедный чиновник оказывается беззащитным перед ужасом наводнения, именно его «ограждающий порыв», подобно магниту, притягивает к себе беду. «Внутренний» сюжет словно аккумулирует отрицательную энергию сюжета «внешнего» и в какой-то момент происходит ее трагический «выброс».
Вообще для позднего Пушкина вопрос об отношении к житейски-секулярному образу мира (явленному в творчестве многих современников) и его духовных последствиях был «болевым», драматическим. У поэта в момент создания «Медного Всадника» не выходил из памяти страшный пример безумия К. Н. Батюшкова (имя это вновь властно вторгается в наше размышление) — самого «домашнего» по своему пафосу из гениальных русских лириков, «несчастного счастливца» [61] . Каждый, читавший батюшковские «Опыты в стихах и прозе», помнит открывающие раздел «Посланий» «Мои Пенаты. Послание к Ж<уковскому> и В(яземскому)»:
61
См.: Зорин А. Л. Несчастный счастливец // Батюшков К. Н. Избр. соч. / Сост. А. Л. Зорина и А. М. Пескова; Вступ. ст. А. Л. Зорина; Коммент. А. Л. Зорина и О. А. Проскурина. М., 1986. С. 3–20.
62
Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 207–208, 212–213.
Столь пространная выписка позволяет читателю самому услышать перекличку между мечтами Евгения и поэтической программой Батюшкова; перекличку не прямую, конечно, но все же явственную и о многом говорящую. У Батюшкова — «стол» ветхий в «хижине убогой», соответственно в «Медном Всаднике» — «домишко ветхий» вдовы и Параши; «полузаржавый меч прадедов тупой» — отсутстие печали о «почиющей родне» и «забытой старине»; «смиренный уголок» — «приют смиренный и простой»; восклицание: «О музы! я пиит!» — ироничное: «И размечтался как поэт»; враждебные Батюшкову «развратные счастливцы», «любимцы счастья» и дружественные ему «беспечные счастливцы // Философы-ленивцы» — возмущающие Евгения «Такие праздные счастливцы, // Ума недальнего ленивцы, /I Которым жизнь куда легка!»… И главная причина этой самоочевидной параллели — та, что пушкинский герой тоже готов был когда-нибудь в радости воскликнуть: