Сто дней, сто ночей
Шрифт:
— Под какие такие снаряды?
— Ты что, ослеп? Не видишь, ящики занимаются, а в них и есть снаряды.
Я смотрю на причал. Боец сказал правду.
— Где же были раньше, можно было затушить.
— Ишь ты, какой прыткий. Затушить? Попробуй — может, и рыбам не останется что лопать от твоей туши.
Все же я остаюсь при своем мнении. Затушить можно было, только, конечно, вовремя. А теперь — лежать и ждать, когда взорвутся снаряды. Но мне кажется, что я уже и так много потерял времени. До темноты надо успеть разыскать старшину, иначе он уйдет на розыски батальона в другом направлении. Пока я думаю,
Меня догоняет рябой. Его щеки побелели, отчего оспины еще резче проступили на круглом лице.
— Ну, браток, смелый ты.
— При чем тут я, ведь лейтенант первым сунулся в это пекло. Вот и ты тоже…
— Ежели бы не вы с лейтенантом, то сидеть бы нам до вечера. А дело срочное, оно не ждет.
К нам подбегают еще четверо. Они возбуждены.
— Вот и они проскочили, — продолжает боец.
Мы сворачиваем за поворот. Отсюда виден город.
— А я думал, что пропаду, — откашливаясь, замечает один из бойцов. — Как мырнул под мост-от, так в нос и ударило дымом. А сам думаю: вот бабахнет, вот бабахнет.
За нами действительно бабахнуло. Из-за поворота мы видим щепы от ящиков, бревна от причала, подброшенные кверху мощным взрывом снарядов. Фонтаны воды взметнулись к небу и ливнем упали на берег.
Мы переглянулись. Рябой поджал губы, высокий боец заморгал, как будто в глаз залетела мошка, боец в матросской шинели вздохнул и сказал:
— Вот это да!
Остальные пробормотали что-то невнятное.
Из-за Волги выплывает четверка наших штурмовиков. Не долетая до берега, они скрипят реактивными установками, выбрасывая далеко вперед стрельчатые дорожки дыма. Мины тарахтят где-то за нашей передовой. Сейчас же немецкие зенитки начинают тявкать, как стая голодных псов. «Илы» разворачиваются и улетают почти на бреющем полете.
— Хорошие машины! — глядя на штурмовики, говорит боец в матросской шинели.
— Оно, конечно, спору нет, что хорошие, так ведь больно уж мало их-то, — поддерживает разговор широкогрудый, широкоплечий великан с красным лицом.
— Это верно, что мало, так еще и по своим бьют, — вмешивается рябой.
— У кого ошибок не бывает, — возражает матрос. — Мы на ошибках учимся…
— Те-те-те, учимся. От такой, брат, учебы наша братва жизнью расплачивается, — не унимается рябой.
— А разве фрицы по своим не лупят? — точно самого себя спрашивает великан. — Да вчера я видел, как ихний «юнкере» шуганул прямо по своей обороне.
— Что он — не разглядел, что ль?
— Разглядеть, может, и разглядел, только заминка какая-то у него вышла: бомба не отчепилась, когда следует. «Юнкерс» кверху — и бомба с ним, точь-в-точь снаряд… А потом и шлепнулась на ихние окопы. Мы слышали, какой вой устроили фрицы после этого.
— Бывает, — соглашается низенький боец, обладатель густого гремящего баса.
— А как вы думаете, хлопцы: долго фриц собирается мурыжить нас? — оглядываясь
— Это от нас зависит, — отвечает бас.
— Как это от нас? — с недоумением повторяет матрос. — Вот мы на «Октябре» деремся, как черти, а нас все равно прижимают к Волге.
— А тебе что Волга-то — чай, плавать умеешь, — пробует отшутиться рябой.
— Не трепись, — обрывает его великан. — Тут дело сурьезное. Ежели бы все так рассуждали, как ты, то, конечно, давно бы уж выкупались в Волге.
Рябой, чувствуя свою беспомощность в споре, умолкает. Бас откашливается, как иногда это делают певцы перед выходом на сцену, и продолжает:
— А я так думаю, товарищи… — он несколько минут жестикулирует черным-пречерным кулаком, словно ловит в воздухе нужные слова, — всему свой черед, всему свое время. — Он разжимает кулак, ребром ладони рассекает воздух и заканчивает: — Сколько лис ни таскал бы курей, а в капкан попадется!
Никто из нас не понял, что он подразумевал под «своим временем», только уверенность бойца как-то оживила всю компанию.
Потом матрос рассказывает о термитных снарядах, которые немцы применяют на «Красном Октябре». Великан и обладатель баса скоро сворачивают в один из глубоких оврагов, где, как говорит рябой, размещается штаб армии во главе с командующим Василием Ивановичем Чуйковым.
— Храбрый генерал! — откликается матрос. — Сам видел, как он ходит по передовой и ничего не боится.
Я немножко завидую ему, он все же видел генерала, да еще командующего… «А мне вот не доводилось видеть генералов», — думаю я про себя.
К переправе прихожу один. Здесь только что был налет. Кругом разбросаны какие-то тюки, ящики из-под снарядов, мешки с продуктами, бревна, повозки — и все это вперемешку с трупами людей и исковерканными тушами лошадей.
Старшину я разыскиваю в одной из крохотных землянок под тройным бревенчатым накатом.
— Никак Быков?
— Он самый, — тяжело опускаясь на свободный мешок, отвечаю я.
— Как у нас там?
— Держимся.
— На, пожуй, — говорит старшина и сует мне крепкий душистый сухарь.
Я с жадностью голодного волка принимаюсь за еду. Ездовые с любопытством рассматривают меня и время от времени задают вопросы.
Обратно идем тем же путем. Каждый из нас четверых прет на плече по увесистому мешку. Мне достались сухари. Старшина несет концентраты, ездовые крякают под чем-то более тяжелым. Моя мокрая шинель и без того давит на плечи. Перехватываю мешок то одной, то другой рукой. Чертыхаюсь и спотыкаюсь, спотыкаюсь и чертыхаюсь.
За моей спиной посвистывает носом старшина.
— Отдохнем? — предлагаю я.
— Давай!
Садимся на камни и молчим. Ни говорить, ни думать не хочется. Я спускаюсь к воде и ложусь на гальку. Пью жадно, большими глотками. Вода пропитана нефтью, холодом и чем-то паленым.
Над нами то быстро, то медленно проплывают трассирующие цепочки пуль. Чем выше, тем медленней, кажется, летят они.
Ракеты вырывают из темноты куски кручи. За Волгой грохочут катюши. Мины с таинственным шорохом летят над нами, потом барабанят где-то в поселках заводов. Мы отдыхаем через каждые сто метров. Случается, что кто-нибудь из нас спотыкается и падает. Тогда мы останавливаемся и ждем.