Сто дней, сто ночей
Шрифт:
— Пошли? — спрашивает он.
— Идемте!
Мы сперва спускаемся вниз, потом по оврагу, который прорезает берег, поднимаемся вверх. У меня кружится голова, слипаются веки. Федосов что-то говорит о собрании, но я почти не слышу его. Правда, мне немножечко завидно, что он уже коммунист, а мы с Сережкой только комсомолята. Я плетусь за ним, плохо разбирая дорогу.
Вот и знакомый поворот. Отсюда до наших — рукой подать. Мне почему-то становится холодно, я зеваю и втягиваю голову в плечи.
— Спишь? — спрашивает лейтенант.
— Не-ет, не сплю-ю.
Чтобы
— День-то как прошел?
— Как обычно, три атаки отбили да троих похоронили.
Сон как рукой сняло.
— Кого?
— Верескова, Пантюхина и Величко.
Всех погибших я знал. Один Пантюхин был старше меня, остальные моего возраста. Мне не терпится спросить о своих приятелях.
— А как там…
— Живы твои други-приятели, — предупреждает он мой вопрос.
Сон снова клонит голову.
В дом я захожу совсем сонным. А где-то за нами желтая полоска зари уже золотит заволжские дали.
— Прибыл? — спрашивает Семушкин.
— Вроде того, — отвечаю я и падаю рядом с Сережкой на кипы бумаг.
Сквозь сон слышу, как дядя Никита набрасывает на нас плащ-палатку.
Проспал я не более двух часов. Сережка и Семушкин, как обычно, стоят у своих окон. Я сажусь за стол, за настоящий канцелярский стол, только без тумбы, который поставили в простенке между окон и застлали газетой. Для меня оставлен суп с клецками. Я вытаскиваю Костин сверток и разворачиваю промасленную бумагу. Подюков и дядя Никита делают вид, что заняты чисткой оружия. Я спокойно извлекаю из свертка увесистый кусок сала и с минуту любуюсь им.
— Товарищ Подюков, — дьявольски хладнокровно обращаюсь я к своему другу, — не дадите ли вашего кинжала?
Он смотрит на сало и хлопает глазами. Потом молча шарит по карманам и подает мне небольшой складень с деревянной ручкой. Сало я разрезаю на три равных куска. К черту тоненькие пласточки, которыми только раздражаешь желудок!
Семушкин заботливо обтирает мой карабин, потом заряжает. Ружейная перестрелка усиливается. Нужно спешить.
— Налетай! — командую я. — Товарищ младший сержант, прошу!
Сережка подпрыгивает к столу, Семушкин отмеривает один шаг.
— А я думал, ты один, — смеется Подюков.
— Хотел было один, да раздумал: больно муторно глядеть на твою кислую физиономию.
— Трофей? — спрашивает Семушкин.
— Нет, вознаграждение нашего повара за мои труды.
Мы рвем зубами пахнущий чесноком шпиг и улыбаемся глазами. Я повторяю то, что рассказал Косте.
По глазам дяди Никиты вижу, что он рад моему возвращению, хотя об этом не сказано ни слова.
Суп мы оставляем на обед.
День проходит в перестрелке. От резкого хлопанья Сережкиного карабина у меня звенит в левом ухе. Сережка никак не может привыкнуть стрелять в одиночку.
Вечером к нам приходит комиссар. Нас собирают в угловой комнате, довольно просторной, о трех окнах, которые выходят в наш тыл. Теперь эти
Подюкова мы оставляем на посту. Собирается человек пятнадцать, остальные на местах.
Комиссар рассказывает нам о положении на фронтах, потом зачитывает клятву, которую должны подписать все защитники города.
Мы подходим по одному и ставим свои подписи.
— Товарищи, — обращается к нам после комиссара Федосов, — в этот торжественный день все вы должны понять, какая ответственность легла на нас. Мы поклялись и заверили в этом нашу партию и народ, что не отступим более ни шагу назад, что город мы отстоим. На том берегу для нас нет земли!
На этот раз лейтенант — как заправский оратор. А ведь еще вчера он не мог связать двух фраз.
Мы все понимаем, что отступать нельзя, да и, собственно, некуда. И поэтому твердо верим в слова клятвы: «Ни шагу назад! На той стороне Волги для нас нет земли!»
После Федосова выступает Митрополов — солдат-ветеран, воюющий от самой границы. Он тоже коммунист. Голос у него тихий, немного хриплый. Он говорит вдумчиво, словно читает по книге, с чувством, с толком и увесистыми паузами.
— Клятва, — пауза не очень большая, — это наша жизнь, товарищи, это наша кровь! — Опять пауза. — Вы семи видите, — продолжает он, — как измотан враг. Не сегодня-завтра он выдохнется окончательно. А мы, — тут он смотрит на всех по порядку, — мы должны еще тверже стоять, проявляя при этом мужество, отвагу и упорство.
Его глаза останавливаются на мне.
— Наш маленький гарнизон уже показал свою стойкость, Среди нас есть бойцы…
Я опускаю глаза и прячусь за спину Семушкина.
— …которые проявили себя как настоящие герои.
Мне становится жарко.
— Вот товарищ Быков, например…
Все головы поворачиваются в мою сторону.
— …и товарищ Подюков. Покажитесь, товарищ Быков, — неожиданно обращается он ко мне, — вот так…
Я высовываю плечо и нос.
— …Ведь подбить танк — дело не шуточное. Они поняли, какая ответственность возложена на нас, и они с честью оправдали, — увесистая пауза и жестикуляция сжатым кулаком, — доверие комсомола, нашей партии. Честь и хвала этим юношам! — заканчивает он и еще долго смотрит в нашу сторону, держа сжатый кулак в воздухе.
Кто-то пытается похлопать в ладоши, кто-то говорит: «Молодцы!»
Но самое страшное было впереди. Комиссар, откашлявшись, обращается ко мне:
— Вы бы сказали что-нибудь, товарищ Быков. У меня подкашиваются ноги, и я чуть не падаю. Помогает удержаться оттопыренный хлястик на шинели Семушкина.
— Митрий, брякни им что-нибудь. Ждут ведь, — тихо говорит дядя Никита.
Отступать некуда. Не поднимая глаз, я подхожу к столу и… молчу.
— Смелее, смелее, — слышу рядом с собой подбадривающий баритон комиссара.