Сто дней, сто ночей
Шрифт:
Со второй половины октября бои за заводы принимают почти исступленный характер. Противник бросает все новые и новые части пехоты, поддерживаемые большим количеством самолетов и танков, Крестатые эскадрильи буквально перемалывают заводы, переправы, тылы.
История войн еще не знала такого страшного единоборства: исступленный фанатизм столкнулся с осознанной верой; железо встретилось с непреклонным упорством; пьяный натиск — с вдохновенным героизмом; хитрость — с подвигом.
Мы устали, очень устали. Ежедневно атаки, атаки, атаки. Смех и шутки все реже веселят нас. Зато мы здорово научились лаяться. К каждому выражению
Каждый день наш гарнизон становится меньше на одного-двух человек. А пополнения нет. Наша троица все так же стоит на позиции.
Поясные ремни мы подтянули снова. Утром рано — жидкая пшенка, поздно вечером — пшенка жидкая. У Семушкина опять болит живот. Рыжая щетина на его щеках побурела от грязи. Веки воспалились и покраснели. Он часто мигает и отирает слезы. Мы проклинаем сквозняк и заделываем одно окно кирпичом. Но это почти не помогает. При первой же бомбежке все рушится. Каким-то чудом мы остаемся живы, даже не ранены. «Красный Октябрь» держится молодцом. Его ежедневно бомбят пикировщики, но это не помогает фашистам. Защитники завода стоят насмерть. «Баррикады» ни в чем не уступают «Октябрю». Атаки повторяются по семь-восемь раз в день.
С Волги дует холодный пронизывающий ветер. Наши старенькие шинельки продувает насквозь. Иногда по одному убегаем в ту угловую комнату, в которой комиссар зачитывал нам клятву.
Вчера я ходил за ужином: теперь ходят все, соблюдая очередь. Шел тем же овражком, по которому мы поднимались с Федосовым. На повороте у самого берега меня поразило множество раскиданных ботинок и сапог. Глыбы вывороченной земли были залиты кровью, облеплены человеческим мясом. Я хотел поднять один сапог. Он был странно тяжел. Из голенища торчала окровавленная нога.
Вокруг нашего КП чернели воронки и комья разбросанной земли.
Мы часто не видим, что делается вне наших стен.
Когда я зашел к Косте, он мне рассказал, что их бомбили девять «юнкерсов». «Девять «юнкерсов», — подумал я, — девять на такой клочок земли, где и двум танкам не разминуться». Одна из множества бомб упала на землянку, где находилось двадцать бойцов. Никто, конечно, из них не уцелел.
Я молча принял термос, вещевой мешок с сухарями и поплелся обратно. Проходя мимо развороченной землянки, опустил голову, чтобы ничего не видеть. Я не боялся — мне просто было тяжело. Переступая через комья, которые никак не мог обойти, слышал запах крови. И этот запах мне чудился всю ночь. Я ничего не сказал своим друзьям. В наших условиях неведение порой самое лучшее лекарство от всяких бед.
Сижу в угловой комнате и чищу автомат. Теперь у всех бойцов по винтовке и автомату. Правда, Семушкин категорически отказывается от ППШ.
— Винтовка надежнее, — говорит он.
Атаки повторяются так часто, что мы не успеваем перезаряжать оружие. В случае, когда заедает автомат, берем винтовку или карабин. Сережка очень доволен, что у него автомат.
Напротив меня сидят Гуляшвили и Долидзе. Они где-то разыскали довольно потрепанную балалайку и теперь под ее аккомпанемент поют свою печальную «Сулико». Поют тихо, на своем родном языке. Я не понимаю грузинских слов, но знаю один куплет в русском переводе. Мне нравится эта песня, и я тихонько, себе под нос, гнусавлю
Кроме нас, есть еще несколько бойцов. Вон там в углу, за печкой, стоит Ваньков. У него освещена половина лица и плечо. Глазные впадины кажутся черными провалами, какими их рисуют на черепе. За столом у телефона сидят Бондаренко и Федосов. Они тоже слушают. Младший лейтенант подпер рукой небритый подбородок. Он смотрит куда-то вдаль и, наверняка, ничего не видит. Федосов рассматривает зайца, которого нарисовал горелой спичкой на столешнице. Журавский трет себе нос.
После чистки автомата я открываю диск и дозаряжаю его. Но патроны никак не хотят стоять в гнездах. Они падают, точно опьяненные песней. Я даже не ругаюсь. Вот Долидзе взял последний аккорд, балалайка жалобно прозвенела, и в комнате стало тихо. Ваньков шмыгнул носом, я поставил патрон на место, Бондаренко освободил придавленный подбородок.
— А ну-ка веселенькую! — встрепенулся Федосов.
Долидзе ударил по струнам, и зазвенела лезгинка. Гуляшвили одним прыжком очутился на середине комнаты. Полы его шинели взметнулись, поднимая облако пыли.
— Асса! — подхватили мы, хлопая в ладоши в такт музыке.
— Асса! — отозвался танцор. Его глаза загорелись задорным огоньком, ноздри раздулись, и все лицо выразило лихую горскую отчаянность.
— Асса! Асса! — Мы притопываем ногами, позабыв в эту минуту все на свете: и тяжесть боев, и опасность, которая ежесекундно висит над нами, и фашистов, и всю войну. Веселье, точно крепкое вино, опьяняет нас. Кажется, оно бросило вызов самой смерти.
— Давай, давай!
— Лейтенанта просим!
Федосов улыбается и подпрыгивает на месте.
— Товарищ лейтенант! — размахивая трубкой, тревожно говорит связист. — Комиссар!
Федосов берет трубку. Его брови сдвигаются. Музыка обрывается; мы, шумно отдуваясь, рассаживаемся по углам.
— Слушаю вас!.. — говорит Федосов. Через минуту он отдает трубку связисту и обводит нас глазами. — Погиб командир батальона, — тихо говорит он.
Я слышу, как тукает под шинелью сердце. Я слышу, как тикают часы на руке младшего лейтенанта.
— По местам! — поднимаясь, приказывает Федосов и выходит вслед за нами. Никто из нас не говорит ни слова. Нас провожает жалобное пение печной трубы.
24 октября немцам удается овладеть центральной и юго-западной частью завода «Баррикады». На следующий день противник возобновляет наступление по всему фронту армии.
С каждым днем нам труднее и труднее защищать огромное здание. Часто приходится бегать из конца в конец, чтобы помочь товарищам. Позиция нашей тройки находится под охраной обоих крыльев дома и потому, немцы пока что не лезут к нам. Говорят, тракторный пал.
Все бойцы с нетерпением ждут Октябрьского праздника, словно он должен решить нашу участь в лучшую сторону.
Шестого старшина приносит нам белье. Все мы радуемся такому событию. От вшей, конечно, одним бельем не спасешься. Эти назойливые бестии давно уже кочуют по всей одежде, вплоть до портянок и шинели. Но чистое белье поднимает наше настроение почти до уровня праздничного.
Вечером мы решаем устроить баню. С Волги приносим в термосах воду и кипятим ее в котелках. Моемся строго поочередно. На каждого котелок воды. Я и Семушкин попадаем в первую партию. С нами банничает сам Федосов.