Сто лет криминалистики
Шрифт:
В сообщении Бертильона об этой находке не говорилось, что он осознал значение отпечатков пальцев. Правда, он указал на «убедительное совпадение отпечатков в ряде пунктов…», но отметил, что не обнаружил решающих совпадений, а к правильному результату пришел благодаря счастливой (но и вероломной) случайности.
Дело Шеффера словно в насмешку породило во Франции легенду, будто Бертильон — автор открытия особенностей отпечатков пальцев, о котором во всем мире столько говорят. Бертильон вышел из себя, когда один парижский карикатурист изобразил его человеком, повсюду ищущим отпечатки пальцев.
Дело Шеффера было для Бертильона нежелательным эпизодом, не повлиявшим
22 августа 1911 года парижские газеты опубликовали сообщение, которое в глазах многих французов выглядело как весть о национальной катастрофе. Накануне из салона Карре в Лувре исчезло всемирно известное произведение Леонардо да Винчи портрет Моны Лизы (считается, что это портрет супруги богатого флорентийца Франческо Джокондо, и называют его «Джоконда»). Сначала пытались найти безобидные объяснения случившемуся (будто бы картину отнесли к фотографу), но вскоре дирекция музея вынуждена была объявить, что уникальное произведение искусства, гордость Лувра, украдено.
Чтобы подчеркнуть невероятность какого-либо события, в Париже одно время даже говорили: «Это то же самое, что украсть портрет Моны Лизы». Похищение картины превратилось на некоторое время в политический скандал. Дело дошло до абсурднейших обвинений, жалоб, предположений. Так, подозревали германского императора Вильгельма II в том, что он организовал кражу, чтобы отомстить Франции. Немецкие газеты, такие, как «Берлинер локальанцайгер», платили той же монетой, когда они писали: «Кража «Джоконды» не что иное, как прием французского правительства с целью ввести в заблуждение население путем германо-французского кризиса».
Вся французская полиция была на ногах, все границы и порты строжайше контролировались.
На место преступления прибыли министр внутренних дел, генеральный прокурор Лескувье, президент полиции Лепин, шеф Сюртэ Амар и Бертильон. Картина оказалась снятой со стены вместе с рамой. Сама рама лежала на боковой лестнице, которой пользовались только работники Лувра и мастеровые. Казалось невероятным, как вору удалось пронести мимо сторожей картину.
Проверке подвергались сотни подозреваемых. Проверяли даже психиатрические клиники, потому что там находились больные, выдававшие себя за любовников Моны Лизы. Даже художники подозревались в этой краже. Но вдруг пришло известие: Бертильон нашел отпечаток человеческого пальца, оставленного на стекле музейной витрины.
Это была правда.
Бертильон действительно нашел отпечаток пальца. Казалось, будто повторяется история с Шеффером, происшедшая в 1902 году. Но история не повторилась. Первые надежды, связанные с Бертильоном и отпечатком пальца, оказались напрасными. Дактилоскопическая проверка многочисленных подозреваемых не дала результатов. Тогда об отпечатке пальца перестали
2 декабря 1913 года, спустя почти 28 месяцев после кражи, один неизвестный, назвавшийся Леонардом, предложил флорентийскому антиквару Альфредо Гери купить у него портрет Моны Лизы. Неизвестный заявил, что он преследует только одну цель: вернуть Италии произведение искусства, украденное Наполеоном (что не соответствует истине). Через некоторое время он сам лично появился во Флоренции с картиной. Когда его арестовали, он раскрыл тайну кражи, что вызвало новый скандал, который, достигни он ушей французской общественности, должен был бы подорвать все еще чрезвычайно глубокую веру в Бертильона.
«Леонард» сам украл картину. Его настоящее имя Винченцо Перруджиа. Он итальянец и 1911 году работал некоторое время в Лувре маляром.
В тот роковой понедельник 1911 года, когда пропал портрет Моны Лизы, он посетил в Лувре рабочих-маляров. Музей в этот день был закрыт, но сторожа знали Перруджиа и впустили его. Никто о нем больше и не вспомнил. Некоторое время он спокойно ждал, находясь один в салоне Карре, затем снял со стены картину вместе с рамой, прошел на боковую лестницу, вынул картину из рамы и спрятал ее под одеждой. Так он и прошел мимо сторожей, а затем спрятал картину под кроватью своей жалкой комнатушки на улице Госпиталя Сан-Луи, где она пролежала два года, пока не улеглась буря общественного возмущения.
То, что вор не встретил никаких трудностей, было позором для охраны Лувра. Еще большим позором явилось то, что вора не могли так долго разыскать. Выяснилось также, что Перруджиа бездельник и психопат, которого в предшествовавшие краже годы неоднократно арестовывала французская полиция. Последний раз его арестовали в 1909 году за покушение ограбить проститутку. Тогда, согласно установленной Бертильоном в 1894 году схеме, у него были сняты отпечатки некоторых пальцев. Они в качестве «особых примет» помещались на антропометрической карточке Перруджиа. Но так как в 1911 году количество снабженных отпечатками пальцев антропометрических карточек было слишком велико, чтобы их можно было просмотреть, как это сделали в случае с Шеффером, то Бертильон оказался не в состоянии провести сравнение отпечатков пальцев, обнаруженных на месте преступления, с имевшимися у него дактилоскопическими данными. Кража, которую можно было раскрыть в течение нескольких часов, почти два года оставалась непостижимой тайной.
Лепин, опасавшийся новой вспышки упреков, которыми полицию буквально забросали после кражи портрета Моны Лизы, провел основательную реорганизацию системы идентификации. Он, заявлявший, что его целью является создание популярности парижской полиции у населения, ничего так не опасался, как упреков. Их он опасался даже больше, чем мысли об утрате национальной славы о Бертильоне. Но пока он взвешивал свое решение, выяснилось, что Бертильон смертельно болен. Лепин решил подождать. К старым болезням Бертильона, болезням желудка и кишечника, к его тяжелым мигреням в 1913 году присоединились еще и другие недуги, вызывавшие опасения, — общая слабость и понижение температуры. Его постоянно знобило, и даже когда печи раскаляли докрасна, Бертильон кутался в пледы. Когда он стал слепнуть, врачи уже не сомневались, что у него белокровие. Предчувствие скорой кончины делало для больного поражение антропометрии еще более невыносимым. Он чувствовал, что его смерть будет означать также конец антропометрии во Франции.