Сто тайных чувств
Шрифт:
Я уверена, что во многом Кван выражалась фигурально. Но будучи ребенком, я все понимала буквально: я видела отрубленные руки, вылетающие из дома без крыши, отца, плывущего по китайскому морю, младенца, сосущего сердце своей матери. Эти образы преследовали меня. Я была похожа на ребенка, смотрящего фильм ужасов, закрывающего глаза руками, но все равно то и дело подглядывающего. В каком-то смысле я была ее пленницей, а она — моим покровителем.
Закончив рассказ, Кван обязательно просила:
— Об этом знаешь только ты. Никому не говори, никогда. Обещаешь, Либби-я?
А
Однажды ночью, когда я уже засыпала, она опять забубнила по-китайски:
— Либби-я, я должна тебе что-то сказать, это страшная тайна. Я уже больше не могу хранить ее, это слишком тяжелый груз.
Я зевнула в надежде, что она поймет намек.
— …У меня глаза Йинь.
— Какие глаза?
— Правда-правда. У меня глаза Йинь. Я вижу людей Йинь.
— Что это значит?
— Хорошо, я скажу тебе. Но прежде ты должна пообещать, что никому об этом не расскажешь, никогда. Обещаешь?
— Ладно, обещаю.
— Люди Йинь — это те, кого уже нет.
Я вытаращила глаза.
— Чего? Ты видишь мертвецов? То есть этих, призраков?
— Никому об этом не говори. Никогда. Обещаешь, Либби-я?
Я затаила дыхание.
— А что, они… сейчас здесь?
— Да, и их очень много. Много-много добрых друзей.
Я спряталась под одеялом.
— Скажи им, чтобы они ушли!..
— Не бойся, Либби-я, не прячься. Они и твои друзья. Ой, гляди, они смеются над тобой, что ты так испугалась.
Я заревела.
Кван вздохнула и разочарованно проговорила:
— Ладно, не реви. Они ушли.
Вот так, собственно, и началась вся эта история с призраками. Когда я наконец выбралась из-под одеяла, то увидела Кван у окна, в искусственном свете «американской луны»: она пристально глядела в окно, наблюдая, как ее невидимые гости исчезают в ночи.
На следующее утро я пошла к маме и нарушила данное накануне обещание, рассказав ей все о «глазах Йинь».
Только теперь, повзрослев, я понимаю, что была не виновата в том, что Кван попала в психиатрическую больницу. В каком-то смысле она сама навлекла на себя беду. И потом, я тогда была еще совсем маленькой, каких-то семь лет. Я испугалась до смерти и не могла не рассказать матери о болтовне Кван. Я думала, мама просто велит ей прекратить. Но вскоре о призраках Кван узнал папочка Боб… Мама предложила было отвести ее на исповедь в храм святой Марии, но папочка Боб взорвался и, сказав, что исповеди будет недостаточно, запихнул ее в психушку св. Марии.
Когда я пришла к ней на следующей неделе, она прошептала мне:
— Либби-я, слушай, я знаю один секрет. Никому не говори, ладно?
Потом перешла на китайский:
— Когда доктора и медсестры задают мне вопросы, я отвечаю им, как ответила бы американским призракам — не вижу, не слышу, ничего не говорю. Вскоре они поймут, что им никогда не изменить меня, и тогда меня отпустят.
Я помню, как она выглядела в тот момент. Она была похожа на каменное изваяние.
К сожалению, ее политика молчания дала обратный эффект. Врачи решили, что у Кван кататонический
В другой раз она открыла мне еще один секрет.
— Все это электричество развязало мой язык, — сказала она, — и я перестала быть немой как рыба. Я стала деревенской уткой, которая знай себе кричит: кря-кря-кря! — болтает о Мире Йинь. И тогда четверо злых духов возопили: «Как ты осмелилась выдать нашу тайну?!» Они заставили меня сделать «йинь-йан тау» — вырвать половину волос с головы. Вот почему медсестры все сбрили. Я не могла остановиться, пока одна половина головы не стала гладкой, как дыня, а другая так и осталась волосатой, как кокос. Духи заклеймили меня за то, что у меня два лица: одно преданное, другое — предательское. Но я не предательница! Посмотри на меня, Либби-я!.. У меня ведь преданное лицо, правда? Что ты видишь?
То, что я увидела, буквально парализовало меня. Кван выглядела так, будто ее голову обрили газонокосилкой. Для меня это было сродни тому ощущению, которое испытываешь, глядя на животное, раздавленное машиной — остается только догадываться, каким оно было при жизни. Хотя в данном случае я помнила, какими были волосы Кван. Они струились ниже пояса, и мои пальцы скользили по этим иссиня-черным волнам. Я, бывало, вцеплялась в ее гриву и начинала дергать, словно вожжи, выкрикивая: «Но, Кван, но! Скажи „иго-го!“».
Она взяла мою руку и провела по своему наждачному затылку, нашептывая что-то о друзьях и недругах в Китае. Она бубнила, бубнила, бубнила… Словно и впрямь сошла с тормозов от этой шоковой терапии. Я испугалась, что сама заражусь от нее этим словесным поносом.
До сих пор не могу понять, почему Кван никогда не винила меня в том, что с ней случилось. Уверена, она прекрасно знала о том, кто обрушил на нее все несчастья. Вернувшись из больницы, она подарила мне свой пластиковый браслетик с идентификационным номером. Она рассказывала об учениках воскресной школы, которые приходили в больницу и пели «Ночь тиха», о том, как они заорали, когда какой-то старик завопил: «А ну, заткнитесь!» Кван говорила, что некоторые пациенты были одержимы «нечистыми», совсем непохожими на «славных людей Йинь», к которым она привыкла, и это было весьма прискорбно. Но она ни разу не спросила: «Либби-я, зачем ты меня выдала?»
Но, как мне все запомнилось, я ощущала, что предала ее, и поэтому она свихнулась. Я полагала, что виновата и в шоковой терапии тоже, ибо она выпустила на волю всех ее мертвецов.
…Тридцать с лишним лет минуло с тех пор, а Кван все ноет: «О, мои волосы, та-акие кра-а-асивые, сверкающие, как водопад, скользкие, как угорь… А теперь погляди. Все эта шоковая терапия, словно неудачный перманент, долго ходить некрасивая… Весь цвет выжгла, высушила, мои волосы теперь как провода, посылать сигналы мне в мозг: не болтай о Мире Йинь! Видишь, что они со мною делают, видишь? А я не изменилась. Я сильная».