Сто удач и одно невезение (Свидание вслепую)
Шрифт:
И выписали с богом, подальше от вопросов и недоумения.
Лучше Захару ни от диагнозов расплывчатых, ни от общеукрепляющей терапии не стало. Начальство отправило ценного работника в отпуск для выздоровления, а он слег в кровать и подняться уже не смог…
Захар старался, рвался изо всех сил, предпринимал все новые попытки встать, вернуться в нормальную жизнь, выполнял все рекомендации и… угасал.
Несколько раз, сцепив зубы, доставал себя из кровати, делал несколько шагов на пределе всех мыслимых усилий и терял сознание. Ирина возвращалась домой с работы, находила
В какой-то момент Захару стало безразлично – нет, неосознанно, он боролся, как мог, старался, дрался за жизнь – но все чаще сознание отключалось и он проваливался в тяжелую муть…
Отец, Игнат Захарович, от безнадежности, обратился к тогдашнему хозяину объединения, в котором работал Захар, умолял помочь. Захара на самолете, в сопровождении только медперсонала, отправили в Москву на обследование. В клинике совсем другого уровня и качества врачебной помощи Захара продержали три недели.
Уж там обследовали – так обследовали!
Искололи всего, возили на каталке каждый день на какие-то замысловатые аппараты, он плохо все помнил и понимал, практически постоянно находясь на грани сознания.
И эти ничего не обнаружили.
Поставили туманно-расплывчатый диагноз: общее стремительное истощение организма, вызванное неизвестными факторами. И отправили тем же самолетом обратно.
Богу отдали – выживать, если сможет, или умирать, что скорее всего.
Он похудел на двадцать килограммов, кожа на теле обвисла, как у старика девяностолетнего, глаза запали в чернеющие близостью смерти глазницы, на лице сложились старческие глубокие морщины, волосы выпали, и Ирина брила его наголо, глотая беспомощные слезы.
Он умирал – это стало понятно всем родным.
Для борьбы за жизнь как минимум требовалось находиться в сознании. Он бы дрался до конца, зубами вгрызался, скручивая волю в жгут. Он не сдался бы никогда, до последнего! Не той Захар закалки был мужик, чтобы сдаваться.
Но и эту, последнюю возможность у него отняла судьба, выключая из жизни, из борьбы его замутненное, растворяющееся во тьме сознание…
Он уходил. Неотвратимо.
В эти дни с вахты в город вернулись мужики, с которыми Захар начинал свою карьеру на буровых после института. Как-то Ирина возвращалась с работы домой и встретила бригадира Василия Маркеловича, старого матерого нефтяника, который в свое время учил профессии, уму-разуму и жизни не битого тогда еще, зеленого Захара.
– Ириш, – остановил он ее, еле узнав. – Ты что как в горе? Почернела вся… Случилось что?
– Захар умирает, – призналась Ирка и разрыдалась.
– Нут-ка, веди! – сурово приказал Маркелыч и одернул: – Чего разнюнилась!
Захар боролся – преодолевал наваливающуюся пустоту, рвался через нее к свету, и в этой полуреальности различил плывущее лицо старого бригадира.
– Игнатьич, ты
– Старый, ты…. Командор… – Захар приложил максимум усилий, чтобы прошептать эти слова и улыбнуться.
И – полетел-полетел в серую непроглядь.
Ирина плакала беззвучно, Василий Маркелович смотрел на Захара и хмурился. Думал. Встал, позвал отца на кухню – совет держать. Расспросил подробно про больницы, врачей, обследования, диагноз. Разлили горестную по рюмкам, махнули.
– Вот что, Игнатий Захарович, – решил Маркелыч. – Надо его к шаману везти, раз уж медицина обосралась!
Отец задумался. Налил еще по одной. Выпили.
– Ты, Василий Маркелович, знаешь какого-то шамана настоящего? – спросил отец.
– Знаю! – кивнул бригадир. – Во всех краях наших – он самый сильный и почитаемый. Главным у них считается, если можно так сказать, у них ведь иерархий нет. Гандыбили его нещадно при советской-то власти, да только чукчи его прятали, хрен сыщешь! У меня ведь жена чукча. Отыщу шамана, разузнаю. Постараюсь договориться.
– Вези! – решил отец.
Северные мужики – это вам не лилия в проруби: если за что берутся, сладят! Уж будьте уверены.
И вертолет отыскали, и договорились со всеми возможными и невозможными начальниками, и с чукчами переговоры провели.
К слову сказать, Захар к тому времени был в тех краях личностью известной, авторитетной и уважаемой.
Как его везли – он помнил клочками: трясло, что-то рядом с ним перемещалось, двигалось. Гул вертолета помнил, как перекладывали на нарты, мороз щеки щипал – странно, но тоже запомнил, а потом – провал….
Более-менее в сознание пришел, когда понял, что лежит в чуме, голый, а над ним склонился странный человек с выдубленным до глубокой коричневости морозом, ветром, снегом лицом. Глаза его пугали бездонностью черноты. Безжалостные, злые пальцы силы необыкновенной ощупывали всего Захара с ног до головы, причиняя боль. Жар, исходящий от них, как от кочерги раскаленной, казалось, проникал внутрь тела, до самого позвоночника.
А он и стонать не мог, только подумал – все, умер!
– Однако, почти мертвый, – сказал кто-то у него над головой.
Странный это был голос, окрашенный множеством оттенков, хриплый и высокий одновременно, глубокий и протяжный, тягучий.
– Жила жизненная, однако, в нем надорвалась! Соки не текут! – проскрипел-пропел голос над Захаром.
Чей-то другой голос со стороны что-то сказал, Захар не расслышал, но понял, что рядом есть кто-то еще – голос знакомый, только не вспомнить, чей…
«Надо бы постараться, вспомнить», – решил он, но не смог.
– Думать буду! Разрешения надоть спросить, он уж там, куда ходить нельзя, однако! – проскрипел первый голос.
Другой, знакомый, что-то ответил. «Уговаривает», – понял Захар по интонации.
– Иди! – повелительно и безоговорочно приказал первый. – Не мне решать!
Тут Захар поплыл от напряжения – в привычную уже пустоту – и перестал слышать жизнь вокруг…
И начался его путь назад – оттуда, «куда ходить нельзя»!