Стоим на страже
Шрифт:
— Ну как, не видно «противника»?
— Нет, ничего не видно.
— «Противник» не дурак!..
Калабин опускается на дно траншеи и снова начинает стучать лопатой о твердый суглинок.
А я вглядываюсь в даль, туда, где огромным красным шаром катится по гребню холма торопливое зимнее солнце. Передо мной — ручной пулемет, мое оружие. Я наблюдаю за местностью и охраняю своих товарищей, пока они зарываются в землю.
Идут вторые сутки, как мы живем в открытой степи. Вчера добрую половину дня мы исходили вдоль и поперек всю окрестность — совершали марш-броски, ползали
Весь день пронзительно свистел ветер, морозный, обжигающий огнем, неуемный. Командир нашего отделения сержант Белецкий даже охрип, голос надорвал — надо же было пересилить, перекричать буревей, который стремительно пролетал у самой земли, завывая на сотни голосов. Он лихо подхватывал слова команды, рвал их на клочки и уносил от нас с разбойным присвистом, с бесшабашной удалью. Мне казалось, что он даже хохотал над нами, когда мы, увлеченные атакой, забегали слишком далеко, ничего не слыша, что там кричал наш сержант.
Но вот вечером, усталые и остывшие, мы собрались вокруг полевой кухни в реденьких кустиках молодой лесопосадки. И здесь я почувствовал, что ветер может свободно пробиться сквозь шинель и острым холодком пронизать до самых костей. И в свисте его появились какие-то шипящие, злые, устрашающие нотки. Сидя над котелком пшенной каши, я с тревогой думал о приближающейся ночи.
— Где будем спать? Такой холод — душу замораживает!
Занятые едой, мои товарищи — молодые солдаты — ничего не ответили. И что тут можно было сказать? Где прикажет командир — там и будут отдыхать.
Ефрейтор Калабин сидел тут же.
— А если и не поспим ночку-другую? — ответил он вопросом на мой вопрос. — Ничего с нами не приключится!
«Ишь ты, бодрячок-самоучка!» — подумал я и отвернулся в сторону, чтобы не видеть его на диво спокойное лицо. Мне вспомнилось, как выступал он на комсомольском собрании, как говорил, что трудности надо преодолевать мужественно. Затем все читали его заметку в стенной газете. Калабин заверял в ней, что будет действовать в поле как в бою, в полную силу, и помогать товарищам словом и делом, особенно молодым солдатам. «Черт возьми! — подумал тогда я. — А мне не нужна твоя помощь! И вообще все это позерство, одни слова».
И вот вчера вечером, когда был отдан приказ занять оборону и располагаться на ночь, Калабин посоветовал мне оборудовать огневую позицию в старом, полуобвалившемся окопе. Это меня сильно обидело. Окоп приметил я сам, с него открывался широкий обзор местности, все подступы к обороне отделения хорошо простреливались.
— Прошу вас, — сказал я сухо Калабину, — оставьте ваши советы при себе.
Я уже представлял себе, что по возвращении с тактических занятий Калабин обязательно выступит на каком-нибудь собрании или напишет в газете о том, как он помог молодому солдату Запорожченко выбрать огневую позицию, как вдохновлял его личным примером и призывным словом и те де и те пе. А мне все это ни к чему. Я не хочу ходить на помочах. Пусть я и молодой солдат, но то, чему меня учили, я усвоил хорошо, а большего с меня не спросят.
— Зачем же злиться? — удивленно
— А я и не злюсь. Я только хочу сказать вам, что в настоящем бою у вас не будет времени, а может, и желания давать мне или кому-либо другому свои правильные советы.
— Почему вы так думаете?
— Да вы бы сами захватили этот окоп, потому что это уже почти готовое укрытие и конечно же своя-то жизнь дороже.
— И вы серьезно так думаете?
— Тут и думать нечего!..
Калабин пристально посмотрел на меня и как-то неловко, точно он был в чем-то виноват, улыбнулся. Ничего не сказав, он отошел шагов на десять и стал долбить лопатой мерзлую землю. После этого разговора и особенно после странной улыбки Калабина мне стало не по себе. Показалось, что словно я обидел его, хотя у меня и в помыслах такого не было. Я просто высказал свои мысли, и его воля понимать их так или иначе. Чтобы не думать обо всем этом, я с яростью взялся за оборудование своей огневой позиции. Это удалось мне сделать быстрее других. Усталый, я уселся на дне окопа, наконец укрывшись от ветра, который к ночи разбушевался еще сильнее.
Уже стемнело, когда над собою я услышал голос Калабина:
— Ну, что? Не спится?
— Нет, не спится, — ответил я, не попадая зуб на зуб.
— Ээ, да ты, никак, дрожишь!
Калабин спрыгнул ко мне в окоп.
— Что же ты, голова садовая, сидишь на голой земле? — разозлился он, пошарив вокруг руками.
— А где же я возьму матрац или перину? — попробовал я невесело отшутиться, чтобы хоть немного сгладить неприятное впечатление, которое наверняка осталось у него после недавнего разговора.
— А вот сейчас я покажу тебе и матрац и перину!
Калабин выскочил из окопа и скрылся в темноте. Через минуты две-три он вернулся с охапкой сухой травы.
— А ну, посторонись!
Трава полетела на дно окопа.
— Расстели ее так, чтобы и стены были покрыты! — приказал он довольно сурово. — Накрывайся палаткой и спи!..
«Вот и попался, — подумалось мне, — вот и помощь, оказанная молодому солдату, — охапка сухой травы! Эх ты, раззява! — укорял я себя. — Не мог додуматься до этого сам. Да про это, помнится, и сержант говорил перед выездом в поле, а ты позабыл. И почему? Много думаешь о себе… А если я выброшу эту траву? Что же, можно, но тогда придется замерзнуть. Это факт, как дважды два — четыре. И потом — это было бы чрезвычайно глупо… И мерзко… Это еще, пожалуй, хуже, чем если бы я плюнул в лицо человеку…»
С такими мыслями я и уснул, сжавшись в комок, на дне своего окопа. И спал так, как никогда еще не спал в своей жизни!..
И вот настал новый день. Я гляжу вдаль и думаю о человеке, который сейчас пробивает ко мне траншею от своей ячейки. Я думаю о ефрейторе Калабине, пытаюсь понять его. Внешне это симпатичный парень — широкое, открытое лицо, светлые глаза, улыбчивый и, должно быть, добрый по натуре. Конечно же добрый! Злой человек плюнул бы на тебя в твоем окопе — живой ты там или уже окоченелый. А он подошел, спросил и помог!