Столь долгое возвращение… (Воспоминания)
Шрифт:
Нам удалось деньги сдать — мы сказали в сберегательной кассе, что эта операция — пустая формальность, связанная с оформлением зарубежных паспортов. Загипнотизированная суммой, служащая сберкассы проштемпелевала квитанцию, на которой в графе «вид услуги» Давид вывел: «За выход из советского гражданства». Анкеты, квитанцию и заявления мы вложили в большой конверт и отправили ценным письмом с уведомлением о вручении в Президиум Верховного Совета, в адрес Подгорного. Теперь следовало набраться терпения — и снова ждать.
Полгода спустя в ответ на наш телефонный запрос нам было сообщено (конечно, устно — документы в таких
Несколько недель ушло на то, чтобы разыскать концы нашего дела в МВД. Безликий полковник Клычков, согласившийся общаться с нами только по телефону, сказал:
— Так вы же хотите выезжать в Израиль. Вот как дадут вам разрешение — так мы вас из советского гражданства и выведем!
— Мы не связываем выход из гражданства с выездом в Израиль, — разъяснила я. — Просто мы больше не хотим быть советскими гражданами. Это ведь наше право.
— Да как вы не понимаете! — вспылил телефонный полковник. — Я ж вам русским языком твержу: как будете уезжать — так и лишитесь гражданства!
— Значит, пока что нам отказано в выходе из гражданства?
— Значит, отказано… — сказал полковник.
— Это вы так решили?
— А то кто же? — удивился полковник, не подозревавший в вопросе подвоха. — Конечно, мы!
— Так ведь решение о выходе из гражданства выносит Президиум Верховного Совета!
Полковник не нашелся, что ответить, а мы поняли, что выйти из гражданства нам тоже не дадут.
На беседе с полковником Клычковым мы, конечно, не успокоились. Мы написали в Президиум Верховного Совета такое письмо: «В течение срока, установленного законом — полугода — мы не получили ответа на наше заявление о выходе из советского гражданства. Ставим вас в известность что, в случае неполучения просимого ответа в течение последующих двух недель, мы будем считать себя выведенными из советского гражданства».
Казенный стиль заявления был отвратителен, но мы уже научились разговаривать с советскими чиновниками на их родном языке.
Ответ на это наше письмо, конечно, не пришел — и две недели спустя мы стали называть себя иностранными подданными. А если бы нам ответили официальным документированным отказом — мы располагали на этот случай готовым планом действий. Мы подали бы в суд, требуя вернуть нам нашу тысячу рублей — ведь бессмысленно оплачивать услугу, которая не была совершена. Первая инстанция — районный суд — наше заявление о возбуждении судебного дела против Президиума Верховного Совета бесспорно не принял бы. Тогда мы обратились бы с жалобой на районный суд в суд городской, и там должны были рассмотреть нашу жалобу в гласном порядке — прежде, чем нам отказать. В городской суд на слушание жалобы были бы привлечены нашими усилиями корреспонденты западных газет, и дело получило бы огласку. Это был бы прецедент — а советский бюрократизм так не любит прецедентов…
Борьба за выход из советского гражданства продолжалась по день нашего отъезда из СССР: власти не хотели допустить прецедент, поскольку он мог повлечь за собой массовые отказы от гражданства, и притом не только еврейские. Мы лишились советского гражданства автоматически — вместе с получением выездной визы.
Этот период, пожалуй, был самым
Жан Каталя — французский журналист и писатель, много лет проведший в СССР. В Москве, в его уютной квартире на улице Сивцев Вражек, собирались французы, англичане, американцы — свободные люди свободных стран. Бывая у Каталя, я словно бы вырывалась на один вечер из тюрьмы. Умный и обаятельный пессимист Каталя, его отзывчивая и добрая жена Люся — они, возможно, и не догадывались, какую зарядку надежды и бодрости получала я от общения с ними и их гостями.
Зная о нашем тяжелом, черном настроении, Каталя пригласили меня и Давида на обед. Кроме нас и хозяев, никого не было в тот вечер в доме Каталя.
Говорили о большой и малой политике, о перспективах.
— Ожидание не должно быть бесконечным, — сказал Давид. — Мы сделали уже почти все, что в наших силах. Надо определить срок — два-три месяца — и заканчивать. Наше самоубийство, в конце концов, может принести пользу другим.
Каталя сделался желт как лимон.
— Ты что, — спросил он, — прежде всего, думаешь о других?
— Нет, прежде всего я думаю о себе.
— Почему же тебе тогда не взять пистолет и не застрелить хотя бы одного из тех, кто тебя мучит?!
Мне кажется, Давид тогда согласился с Каталя. В доме у милых Каталя я познакомилась с обаятельным, умным Жоржем Бортоли и его женой Катюшей — дочерью русских белоэмигрантов, прекрасно владеющей русским языком, каким говорили интеллигентные русские накануне революции. Мы почувствовали с четой Бортоли взаимное расположение, они пригласили меня с Давидом в гости. Бартоли, представлявший в России французское телевидение, был человеком широких взглядов, наблюдательным и точным в нравственных и политических оценках. Посещения его гостеприимного дома — он жил недалеко от нас в «доме для иностранцев», охраняемом неизвестно от кого милицейскими часовыми — были для нас маленькими праздниками. Оглядываясь на «слышащие» стены, на внимательную прислугу, присланную для подслушивания и подглядывания из Управления по делам дипломатического корпуса — мы все же могли говорить, обмениваться мнениями в атмосфере относительной, контролируемой свободы.
К сожалению, обстоятельства сложились так, что Бортоли прожил в Москве недолго. Мы встретились с ним уже после моего освобождения, в Париже. И он, и Катюша были рады мне и разделяли мою радость, и я благодарна им за это: только те, кто хоть немного знают сегодняшнюю Россию, могут понять чувства человека, вырвавшегося оттуда.
Сразу же после убийства наших спортсменов арабскими террористами на Мюнхенской Олимпиаде мы решили провести демонстрацию протеста. Действовать следовало быстро и решительно — все предыдущие попытки официальных демонстраций евреев срывались советскими властями. Было срочно написано письмо председателю Моссовета. В письме не излагалась просьба — излагалось намерение провести демонстрацию у здания ливанского посольства. Предполагалось также вручить послу Ливана письмо протеста. Обращение к председателю Моссовета подписали трое: профессор Александр Лернер, профессор Владимир Маш и мой сын Давид. Втроем они отправились в Моссовет.