«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели

Марченко А. А.

4. ПОЭТ И ЧИТАТЕЛЬ

И песнь моя бесследно пролетела…

"Умру я скоро…", 1867

Я умру — моя померкнет слава…

"3[и]не", 1876

Успех стихов Некрасова в его "непоэтическое" время признавался всеми (почти) его современниками. Это требовало осмысления. Враги поэта объясняли популярность Некрасова так: "Успех г. Некрасова в публике выражает собою успех известных начал, которым поэт служит, и наглядным образом определяет нынешний умственный и художественный уровень большинства читающей массы" [310] . "Известные начала" на языке Авсеенко (его мы только что процитировали) — это идеи петербургской журналистики, вдохновлявшие в те годы русскую интеллигенцию. Так думал не только Авсеенко. Страхов: "…он как раз пришелся по вкусу тому обществу, которое гордится своей образованностью, весьма жалеет мужика, но в то же время чуждается народного духа". Количество изданий, считает Страхов, — сомнительный показатель: "…обилие читающих может быть

только внешним успехом, только доказывать, что книга угодила толпе…" [311] С направлением (взятым расчетливо, неискренне) связывали успех Некрасова и его бывшие сотрудники М. Антонович и Ю. Жуковский.

310

Рус. вестн. 1874. № 7. С. 433.

311

Страхов Н. Н. Заметки о Пушкине… С. 133, 136.

Иначе понимал дело критик "Новостей". Он отказывается связывать успех Некрасова с тенденцией: "Кто ныне из наших стихотворцев не тенденциозен? Минаев тенденциозен, Буренин тенденциозен, Омулевский тенденциозен, Плещеев тенденциозен… Они даже, пожалуй, будут тенденциознее Некрасова.<…>Отчего же, спрашивается, эти тенденциозные поэты не имеют успеха такого, какой приобрел г. Некрасов? Просто по недостатку таланта…" [312] Вполне возможно, что И. Кущевский (это его заметку мы только что цитировали), близкий в 1870—1872 годах к редакции "Отечественных записок", слышал от Некрасова что-то вроде сказанного поэтом П. Ковалевскому: "Нынче только ленивый пишет без направления, а вот чтобы с дарованием, так не слыхать что-то…" [313]

312

Новости. 1873. № 38.

313

Рус. старина. 1910. № 1. С. 29.

В "Публичных лекциях" (1 издание—1874 г.) О. Миллер пишет: "Некрасов в своих стихах шел совершенно в тон с господствующим направлением нашей послегоголевской литературы; он внес это направление и в стихи, и вот это-то и было главной причиной, что даже в тот переходный момент, когда вовсе не читали у нас стихов, Некрасова не только не переставали читать — им даже зачитывались. Уже одно это, такая популярность его произведений должна дать ему видное место в истории русской литературы" [314] . Что делать дальше с констатацией "видного места", критик не знает и пускается в унылое цитирование текстов поэта с довольно заурядным комментарием, отмечая "крайности" и пересказывая "идеи". И. Н. Павлов из "Русского вестника" гораздо решительнее: "Чтобы получить такое значение, какое Некрасов получил у нас, таланту надо действовать заодно с обстоятельствами времени, надо говорить обществу то именно, что более всего оно расположено слушать в данную минуту" [315] . Как видим, "общий глас" критики сквозь стихи вычитывал идеи и с ними соотносил успех или неуспех поэта в публике. В мемуарах о Некрасове обнаруживается та же тенденция.

314

Миллер О. Ф. Указ. соч. С. 106.

315

Рус. вестн. 1879. № 3. С. 422.

Воспоминания А. Г. Степановой–Бородиной (ее статью в "Новом времени" мы цитировали) передают характерное отношение к Некрасову молодежи 60–х годов — при том, что Авсеенко и Буренин, например, принадлежа к тому же поколению, общих литературных пристрастий, по их собственным признаниям, не выражают. Степанова–Бородина пишет: "В настоящее время (воспоминания были прочтены ею в начале 1903 года на заседании одного из кружков, существовавших при Женском взаимно–благотворительном обществе. — Л. С.), когда критическое сознание гораздо более развито в массе интеллигенции, чем тогда, вряд ли даже может быть понятен тот энтузиазм и то преклонение, какими мы были преисполнены к поэту–гражданину, нашему светочу и руководителю, воплотившему в себе наш идеал писателя. Ни Пушкина, ни Лермонтова мы не любили и не понимали — они казались нам тогда такими чуждыми, пели о любви к вечной природе, о красивых ножках, один глядя на жизнь оптимистом, а другой — пессимистично, и все это в то время, когда старые идеалы добра и красоты сороковых годов, казалось, совсем уже поблекли и когда на смену им шла новая жизнь с другими требованиями и запросами…" В мемуарах ясно видно, что любовь к поэту вызвана его сочувствием к народу и им определяется: Некрасов "заставил нас понять и полюбить всех этих Власов, школьников, Арин–солдаток, всех этих баб, замерзающих в лесу, ребят, возящих дрова из лесу в шестилетием возрасте, и, полюбив их, <…> мы вознесли его на недосягаемую высоту, перед которой невольно мельчали в наших глазах великие поэты, которых сам Некрасов считал для себя недосягаемыми образцами" [316] .

316

Лит. наследство. Т. 49/50. С. 580.

Любопытно сопоставить с этими признаниями заметки В. В. Розанова. Он принадлежал уже к следующему поколению — в те годы, когда Степанова–Бородина встречалась с Некрасовым как сотрудница "С. — Петербургских ведомостей", будущий парадоксалист только заканчивал гимназию. Вспоминая это время, Розанов пишет: "В 1875—1878

гг. Некрасов не только заслонил Пушкина, но до некоторой степени заслонил и всю русскую литературу". Розанов замечает не только темы Некрасова и его направление (это видели все), но и стиль поэта, его стихи. "Одною из причин широкой и необыкновенно ранней усвояемости Некрасова было то, что он называет вещи необыкновенно широкими именами, говорит схемами, категориями, именно так, как говорит толпа, улица, говорит простонародье и говорят дети". И чуть дальше: "Отчего Некрасов мне, да и всем, кого я знавал, становился с первого знакомства "родным"? Оттого, что он завязывал связь с ущемленным у нас, с болеющим, страдальческим и загнанным! Это было наше демократическое чувство и социальное положение. Все мы, уже в качестве учеников, были "под прессом". Как члены семьи, мы были тоже "под прессом"".

Розанов подчеркивает особый характер любви Некрасова к народу, выразившийся в тоне его стихов. "У Некрасова заговорил сам народ, точнее — поэт сам, лично заговорил, как русский простолюдин, языком, прибаутками, юмором крестьянина, рабочего, наборщика, солдата и проч." Некрасов, по Розанову, "был настоящим основателем демократической русской литературы"; противопоставляя поэта Григоровичу и Тургеневу ("они относились к крестьянину как к свежему полю наблюдений и живописи"), критик предпочитает "естественное сочувствие к положению народа" Некрасова, любившего русского простолюдина "кровно", "как себя или своего" [317] .

317

Розанов В. В. Некрасов в годы нашего ученичества // Рус. слово. 1908. № 8, 12. Подпись Варварин.

И через восемь лет, в "Уединенном", Розанов вновь скажет в защиту поэта: "У Некрасова есть страниц десять стихов до того народных, как этого не удалось ни одному из наших поэтов и прозаиков" [318] . Некрасова в 1916 году все еще надо было защищать, и Розанов вновь вспоминает общие пристрастия своей юности: "Он был "властителем дум" поколения чрезвычайно деятельного, энергичного и чистосердечного. Не худшего из русских поколений, — и это есть исторический факт…" [319]

318

Розанов В. В. Уединенное. Пг., 1916. С. 18.

319

Там же.

Нетрудно увидеть в розановских заметках перекличку с теми страницами "Дневника писателя" Достоевского, где говорится о Некрасове. Главное для Достоевского в поэте — "истинная, страстная, а главное — непосредственная любовь к народу". При этом "Некрасов пока еще — лишь поэт русской интеллигенции, с любовью и страстью говоривший о народе и страданиях его той же русской интеллигенции". Но в будущем — "в будущем народ отметит Некрасова".

Достоевский признается: "Как много Некрасов как поэт во все эти тридцать лет занимал места в моей жизни!" Но смысл его речи над гробом поэта (и всей второй части декабрьского выпуска "Дневника писателя" за 1877 г.) несомненно шире личного восприятия. "Некрасов — явление историческое", — записано в черновике второй части; Достоевский имеет в виду, очевидно, не значение Некрасова, а характерность появления русского "раздвоенного" человека. Но успех его в русской читающей публике не случаен. "Те тысячи, которые шли за гробом его, оправдали его. Что же это? Заблуждение толпы? Не верю!" [320] Эта запись из подготовительных материалов к "Дневнику" свидетельствует: Достоевский, с его всегдашней чуткостью к факту, в похоронах Некрасова видит идею, требующую осознания, разрешения. Об этом и вся вторая часть "Дневника писателя". Над разрешением этой идеи — над осмыслением места Некрасова в русской культуре — будет трудиться еще не одно поколение русских читателей.

320

Достоевский Ф. М. Указ. соч. Т. 26. С. 111, 118—119, 197.

5. ПОСЛЕ СМЕРТИ

Пали с плеч подвижника вериги,

И подвижник мертвый пал!

3[и]не (1877)

Посмертная судьба Некрасова и его главной поэмы не менее драматична, чем борьба вокруг поэта при его жизни. Сюжеты здесь складываются самые разные — текстология Некрасова, изувеченного цензурой официальной и неофициальной; судьба его поэтической традиции, школы — при том, что само существование некрасовской школы многим критикам казалось более чем спорным… Вот лишь некоторые вехи…

1879.Первое посмертное издание Собрания сочинений Некрасова.

В начале 1878 года у сестры поэта Анны Алексеевны Буткевич возник замысел посмертного собрания сочинений Некрасова. Расходы по изданию взял на себя М. М. Стасюлевич — редактор "Вестника Европы" и владелец типографии, в которой и будут отпечатаны 6000 экземпляров четырехтомника. В издании участвовали (советами, отчасти редактурой) Салтыков–Щедрин и Г. 3. Елисеев — они представляли "Отечественные записки"; был приглашен А. Н. Пыпин — бывший сотрудник "Современника", позднее — активный автор "Вестника Европы", ему принадлежит одна из первых монографий о Некрасове (1905). Готовить будущее собрание издательница (по завещанию Некрасова, все права на изданные и неизданные его сочинения переходили к А. А. Буткевич) предложила библиографу С. И. Пономареву [321] .

321

Лит. наследство. Т. 53/54. С. 166.