Столкновение обстоятельств
Шрифт:
– Выходит, весь институт свою хорошую внешность от всех прятала?
– Вроде так. И еще очки, конечно. Тоже хорошего мало.
– Так все ж в твоих руках. Сходила бы, контактные линзы поставила.
– Очередь большая, а близорукость у меня средняя. Мне неловко встревать, линзы-то очень многим гораздо нужнее, чем мне. Ничего, переживу.
...Доктор, ну до чего же ты славная! Боишься кому-то встать поперек дороги, даже если речь идет о твоих глазах. Панкратов вспомнил, как их группа на пятом курсе ворвалась в кабинет какого-то шишки-окулиста и потребовала вне очереди поставить линзы вот такой же
– Наташка!
– сказал он.- А по-моему, дело не в твоих трепаных джинсах. Просто мы все разучились любить нормальных, живых людей. Ищем каждый киногероя, а друг мимо друга проходим и не замечаем. А вот скажи, ты хоть раз кинозвезд не на экране, а вот так просто, нос к носу, видела?
– Да, видела. В Ленинграде все ж таки живу.
– Ну и как они тебе?
– Люди как люди. Ничего с виду особенного нет. Как мы с тобой, такие же.
– Правильно. Только их гримируют, освещают и выгодным ракурсом снимают. Так что, если говорить о внешности, а не об актерском таланте, мы бы с тобой очень не худо с экрана бы смотрелись.
– Ишь размечтался. Про нас сымать нечего.
– Да я ж не об этом. Просто у многих из нас будто два мира. Смотрит человек киношку, весь мир для него раздваивается. Там, на экране, - люди красивые, дела настоящие. А в своей жизни - дела мелкие, люди некрасивые. И вот начинает такой человечек на собственную жизнь будто с экрана смотреть: на себя сверху вниз и на других сверху вниз. Главным образом на других, ясно дело.
– Ну пускай смотрит. Дуракам закон не писан.
– А если от этого дурака твоя судьба зависит? А он же как на всех смотрит, так со всеми и поступает. Потому что для него все, что не с экрана, на одно лицо. А не могут все быть на одно лицо. Ты в кондитерской Вольфа была когда-нибудь? Это у вас, в Питере.
– Конечно. Там Пушкин бывал, музей сейчас открыли.
– Думаешь, вот когда Пушкин с друзьями там собирались, они знали, что они - плеяда, эпоха и солнце русской поэзии?
– Ну, я понимаю, не знали и знать не могли. Но ты к чему это?
– Да вот у нас одна скамейка есть в Казани, где компашка наша собирается. И я часто думаю: а вдруг там когда-нибудь придется мемориальную доску ставить: "Здесь в такие-то годы собирались такие-то светила"? А сейчас эти светила друг друга в грош не ставят, ссорятся по мелочам, нервы треплют...
– Да ради бога. Гениям закалка не во вред, легкая жизнь их убивает.
– Не в этом суть. Просто не надо искать гениев и героев где-то в потустороннем мире. Надо искать людей среди людей. У меня друг один очень хорошо как-то сказал: "Не надо бояться вглядеться в человека, который заведомо кажется эпизодом в твоей жизни". Это просто, но до этого надо дойти. Ну пошли. На вокзал.
До Харькова доехали без приключений, разбрелись по родственникам и сговорились встретиться завтра днем у "Кристалла" в парке, где всегда стоит хвост за мороженым.
5
Вот и встретились. Харьков не Крым - не сговариваясь, приняли оба приличный вид. Теперь к этому требовался соответствующий интерьер. Двинули по барам. В шоколадном баре Андрей зачем-то на минуту отошел от столика и
– Телка с тобой?
Драка не состоялась: Панкратов слишком спокойно и без вызова ответил "да" и элегантно перевел внимание на стайку девиц, явно жаждавших интима. Когда вырулили в какой-то тихий скверик, Наташку вдруг осенило:
– А твоя невеста не в харьковскую ли аспирантуру подалась?
– Мать, я тебя просто бояться начинаю. Она здесь. Но как ты?..
– Ты очень напряженно смотришь на прохожих. Боишься ее встретить. Сегодня воскресенье, и все пасутся примерно в этих краях.
– Тут полтора миллиона населения. Вероятность нулевая.
– Да нет, правильно боишься. И Харьков - город маленький, и Союз - страна маленькая. Я это давно поняла.
– Наталья, все равно, поехали из центра. Я здесь долго не выдержу. Нам же еще палатку с вокзала забрать и хозяину забросить. А дальше, я думаю, адресами обменяемся и разъедемся. Нам же теперь с тобой в разные стороны. Поехали...
"Зачем я сказал эту последнюю фразу? Что же это получится: там, в Джанкое, не удрал, а здесь формально я свои обязательства выполнил, до Харькова доставил, и можно - каждому обратно в свою жизнь? А что там у меня осталось, в этой жизни? Наташка же права: от хорошей жизни девушке из электрички замуж не предлагают. А от какой предлагают? Что такого, собственно говоря, у меня стряслось, чтобы на стенку лезть? Люди ж вылетали из института. Женились из-за ребенка, отцом оказывался другой, все прокляв, разводились. Отбывали по распределению в Тьмутаракань. Штурмовали ВГИК и ГИТИС, доходя до нервного срыва так, что потом техникум осилить не могли. Невест из-под венца теряли! Все на моих глазах, но как за бронебойными стеклами: я невредим и ни при чем. Зачем же зазря плакаться? Институт с отличием кончил, под родительским крылышком остался, без денег не сидел, нервы и здоровье не угробил, бессонницу от экзаменов не нажил, от поклонниц отбою не было. Хорош страдалец: ни одного ЧП за сознательную жисть..."
...А все-таки прокручивал в своей памяти до самых мелких деталей день своего распределения в институте. Странно. В этот день, казалось ТОГДА, настроение не испортилось даже. А потом вспоминал его и вспоминал без конца. Странный мартовский день. Трамвай. Метро. Снова стук колес. Ехали молча. И на вокзал, и с вокзала, я без палатки, и с палаткой. Еще немного, и они, Обменявшись адресами, разъедутся в разные концы Союза обычными дорожными знакомыми. Холод. Он как будто шел из того странного мартовского дня.
Странный день в марте начался еще накануне ночью. Пара нервных звонков: малознакомые однокурсники почему-то именно у него спрашивали, когда приходить, в какую аудиторию, даже этаж уточняли. И непременный вопрос:
– Ты спишь?
– Да
– А вот я не сплю. И как ты можешь спать в такую ночь? Завтра же все решается. Вся судьба. ВСЕ!!!
– Ради бога, дай выспаться!
– Ну, конечно же, у тебя-то все уже на мази...
Как будто ради этой последней фразы все и звонили. Кто им сказал, что это он, Панкратов,- баловень судьбы? Да он сам и сказал. Привычка никогда не плакаться была самозащитой, а читалась по-другому: мол, плакаться Панкратову не об чем.