Столовая гора
Шрифт:
— Видите ли, нам должен Евгений Петрович, но у него сейчас нет…
А потом к матери:
— Вот, мамочка, получай.
— Ах, Господи,— беспокоится Дарья Ивановна,— как же это ты спросила. Он не очень смутился? Может быть, у него последние? Ты все-таки храбрая, а я никак не решилась бы. Так он ничего не сказал?
— Да, нет, мамочка. Что тут такого. Просто отозвала его в сторону и сказала, что у нас на завтра нет на рынок. Вот и все — он даже извинился. Не понимаю. Что тут неудобного?
И, смеясь, целует мать в седые виски.
После обеда самые близкие, милочкины друзья — а их большинство — остаются до вечернего чая. Переходят в другую комнату, забираются с ногами на оттоманку, курят, спорят, иные даже спят, как у себя дома. Дарья Ивановна идет отдыхать за ширму в угол Вахтина — он по обычаю занят и возвращается только к ночи. Рядом с ней ложится ее любимец, серый, вахлатый пес {94} Ромео.
Вечером — опять самовар, угли, примус, мытье посуды, объедки, чужие разговоры, гаданье и усталость, смертная усталость, которую во что бы то ни стало нужно скрыть от дочери.
Так в суете и на людях проходит целый день. Пишет стихи, рисует, читает, думает Милочка только ночью.
С одиннадцати все затихает, и у себя она, как мышь, шмыгнет, возится, шуршит бумагой, грызет какую-нибудь оставшуюся от обеда кость или сухарь (только тогда, чувствуя голод), живет для себя, разбирается в самой себе, хмурится или улыбается, иногда даже босая делает какие-то па, кружится и внезапно падает на ковер, беззвучно плачет. Эти часы она никому не отдала бы. Они принадлежат только ей.
Дарье Ивановне подолгу не спится, и она иной раз слышит мышиную дочернюю возню, сквозь приспущенные веки наблюдает за нею, но не подает виду. Боже сохрани. Разве можно тревожить чужую душу в ее одиночестве?
— Дай ей только, Господи, сил побольше,— думает Дарья Ивановна.— Ты можешь это сделать, а ей они очень нужны теперь. Очень нужны…
Милочка сидит в углу оттоманки, подтянув колени к подбородку, охватив их руками. Сидит недвижно, смотря перед собою на электрический глазок, обернутый бумагой и повисший над столом.
На стуле посреди комнаты Ланская — в черкеске, в мягких кавказских сапогах — тонкий, узкоплечий кинто.
— Вы умеете ездить верхом? — спрашивает Милочка, чтобы заполнить тягостное молчание.
— Умею,— коротко отвечает Зинаида Петровна.
И опять обе смотрят на лампочку, прислушиваются к стуку маятника, похрапыванию из-за ширм.
— Который час?
— Недавно пробило половину первого.
— Боже, значит, ждать еще полтора часа…
Молчание. Пять минут, десять, четверть часа…
Время точно остановилось. Но внезапно Ланская срывается с места, неслышно начинает
— Нет, я чувствую, что не могу,— говорит она.
— Чего не можете? — спрашивает Милочка.
Ланская приостанавливается, смотрит на девушку с недоумением:
— Я что-нибудь сказала? Нет, простите, это я так.
И, помедлив минуту, собирая мысли, доканчивает:
— Право, мне лучше уйти. Я не даю вам спать. Ложитесь. А я пройду в садик и буду ждать.
Голос изменяет ей, последние слова она произносит еле слышно, делает два шага к Милочке и падает ничком — лицом в пыльный ковер оттоманки.
— Зинаида Петровна, Зиночка, не надо! — вскрикивает Милочка, ноги поджимает под себя и двумя руками притягивает голову Ланской к своим коленям.— Разве можно так волноваться? Все обойдется хорошо — я знаю. Все обойдется. Завтра вы будете уже далеко — счастливой и свободной.
Ланская перестает плакать — глаза ее совершенно сухи, когда она смотрит на Милочку.
— Вы говорите: завтра я буду…
— Далеко отсюда — в горах,— принуждая себя говорить спокойно, отвечает Милочка.— Там так красиво.
— Да, да, конечно…
Ланская встает, поправляет волосы, направляется к столу. Несколько минут она стоит спиной к Милочке, что-то торопливо делает, запрокинув голову.
— Там очень красиво,— помедлив, говорит она и садится на оттоманку,— я знаю, что там очень хорошо, и все-таки мне трудно. Вы не знаете, как мне трудно решиться туда ехать…
— Почему?..
— Потому что я трушу — понимаете? Я не верю самой себе, Милочка, я трушу, как запуганная, искалеченная, задерганная кляча. Разве я человек, Милочка?
— Это пройдет там, Зинаида Петровна!
— Пройдет? Не знаю. Нет, нет, нет, нет — это не может пройти…
Милочка смотрит на Ланскую почти с испугом. Она не понимает. У нее не укладывается в голове все, что сейчас происходит. Разве это не самое романтическое, самое изумительное приключение, какое только можно себе представить? Ночью, переодетой, тайно в горы с любимым человеком?
Она чувствует, как горят ее щеки, как срывается голос, когда она внезапно спрашивает:
— Вы же любите Халила?
Тусклые огоньки перебегают в глазах Ланской, жесткая улыбка ползет по ее губам. Она не сразу понимает то, что у нее спрашивают.
— Люблю?
Она повторяет несколько раз это слово, точно старается найти в нем смысл, разгадать его значение.
Люблю?
И внезапно ищет у себя на груди, достает клочок бумажки, разглаживает на колене, читает:
— «Нужно торопиться, последний раз приду в пятницу вечером. Жди». Вот. Какой сегодня день?