Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Куда боярам Морозовым! Ишь какие палаты грохают! Мужиками были — не разлей вода, а стали барами — врозь пошло: свой кус под свой куст.
Языки охочи до злого. Братья дружно жили. Оба дома строил Федот. Егор взялся закончить росписи в монастырском храме.
Целый день просидел перед своей стеной. Писанный красками свет из-под купола по покатому своду был чудом!
Егор не смел сказать себе: моё твореньице! Вели ему нынче хоть сам государь написать такое — духу бы не хватило. Не различишь: рукотворный ли свет
Геенна огненная тоже поразила Егора. Чувствовал — серой пахнет. Смотрел на обугленные крылья павших ангелов, на облачко пепла — в нос бил запах палёного пера.
Хитрово, сидящего в смоле, Егор обходил взглядом: ужалит. Да ведь боковое зрение на страже: душу сверлят сверкающие глазки.
Змеи, обвившие красавицу, скрывали прелести, но благоуханное тело пёрло из геенны победно, глаза стремились и сквозь змею углядеть срамное место. Такова она — похоть.
Паук, вместо мухи сосавший Гришку Отрепьева, лохматый, жирный, хватал лапами за струны сердца, душу тянул. Смертная бледность Гришки вызывала сочувствие к страдальцу. Их всех было жалко, ввергнутых в кипящую смолу. Один Хитрово не столько мучился, сколько грозил.
«Свет высоко, на земле торжествует ад», — пришло в голову Егора. Вот что он написал.
Алтарная, южная и северная стены темны, сумрачны. Западная стена торжествует.
Егор закрыл глаза и увидел, каким быть храму.
Алтарь — золото, ослепительный свет в куполе, где Бог. На южной стене — сошествие Святого Духа на апостолов, на северной — вход в Иерусалим. Сиреневая, в искрах, земля Палестины, золотые небеса, изумрудные пальмовые ветви...
Работу Егор начал с писания сошествия Святого Духа. От света южной стены будет зависеть сила света алтаря и купола.
Помощников Егор набрал среди жителей Рыженькой. Взял старика Костричкина в артель — уж очень дуги весело расписывал, трёх его сыновей, взял двух монашеков. Федот тоже помогал. Прочерчивал фигуры апостолов.
Лики Петра и Павла вышли у Егора мужицкие, головы кудлаты, бороды не чесаны. Но смотрели верховные апостолы мудро, ласково. Пройдёшь мимо и спохватишься — со знакомым человеком не поздоровался. У Фомы написал лик. Брови сдвинуты, глаза пронзительные, губы сжаты. У Матфея — платье, у Андрея — воздетые к небу руки. Всё это в считанные дни.
В Рыженькой стали говорить:
— Егоровой рукой ангел водит.
— Молиться за братьев есть кому! — говорили другие. — Малах праведником живёт. Вот и валит счастье на его двор, на его детей.
А Егор, как на пожар, возводил леса у алтарной стены и в куполе. Душа жаждала сокровеннейшего — Бога людям явить.
Писал в куполе без помощников. Облака с ослепительной кромкой, луч солнца, небесный свод. Где до совершенства доведёт, где только наметит. И — к лику приступил. Искал цвет.
Вдруг оставил леса, слонялся по монастырю,
Однажды понурясь вернулся домой: на колоде, перед поленницей, Малах с Малашеком. Белая борода струилась по отцовской груди покойно, прекрасно, так воды льются по дну песчаных речушек. Лицо золотистое от раннего весеннего солнца. Над головою волосы сияющим нимбом, брови у переносицы косматые, к вискам косицами. Улыбка несказанная! А у Малашека лицо то же, что у деда, но всё в нём тонко, строго, и глаза строгие, но в них ещё — изумление.
Перед дедом и внуком на чурбаке сидела бабочка. Смыкая крылья в листок, она являла письмена Творца — чудо уму, а когда раскрывала — рубиново-багряные, с голубыми «глазами», с узорной каймой, — одаривала красотой. Красота — чудо сердцу.
— Пойди туда — не знаю куда! — засмеялся Егор.
— О чём ты? — не понял Малах сына.
— Батюшка, посиди с Малашеком как сидите. Я вас нарисую.
Всё, что нужно для рисования, было у него с собой.
— Вылитые! — оценила рисунок Енафа, но парсуну от греха убрала в чулан.
А Егор наутро снова был на лесах. Попросил принести ему десяток снопов, решил спать в храме, чтоб время не терять. Питался святой водой да хлебом. Дальше больше — перестал с лесов сходить. И однажды вечером приказал своим помощникам:
— Уберите леса из-под купола! — а сам спать лёг на снопах.
Утром пробудился, открыл глаза, а над ним небо, как в детстве. А на небе Бог Отец. Борода сливается с облаками. Сама она — Свет. И Лик Божий — Свет. На губах Творца — улыбка, в очах — Вселенная.
— Стрижей бы в прореху меж облаками! — осенило Егора.
Кинулся наверх. Высоко.
Старик Костричкин засуетился:
— Егор Малахович, мы леса в единочасье сколотим.
— Какие леса! — рассердился Егор. — Шест! Найдите шест, кисть к нему привяжите — две птички всего мазнуть.
Один шест оказался маловат, другой впору, но трепетал гибким хлыстом. Егор приноровился, прицелился, отступил, отступил...
— Светы! — истошно заорал Костричкин.
Егор рухнул прямёхонько на снопы. Спиной.
Подбежали к нему — жив, а глаз не открывает. Привели из монастыря старца-лекаря. Подняли Егора, отнесли в келию игумена. Помазали святым маслом, отслужили молебен.
Федот, бросив все дела, помчался в Москву за добрым врачом. Пал в ноги Матвееву, начальнику Аптекарского приказа. Матвеев уважил царского мастера, отправил в Рыженькую Лаврентия Блюментроста. Немец содрал с Федота двадцать рублей, но привёл Егора в чувство, поднял на ноги. Увы! Стал Егор другим человеком. На леса уж не захотел больше подняться, писать по-прежнему словно бы разучился. Целыми днями выводил на малых досках образ Спаса, но не так, как умеют мастера Оружейной царской палаты, а по-простому, по-крестьянски, чёрточками.