Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Корабль отправился в плавание по снегам, на устроенных ради него санях, а Савва подзадержался в Кириллове. У местных купцов было чего купить и было чего предложить им. Торговые дела устроились тоже быстро, но Савва узнал: совсем недалеко, в Ферапонтове, живёт опальный патриарх Никон. Тоже ведь страдалец. Потянуло поглядеть на великого старца. Попасть к святейшему было не трудно. Только скажись больным: Никона не пои, не корми — дай поврачевать.
Приехал Савва в Ферапонтов монастырь, пошёл к Никоновым келиям, а там очередь. Принимал святейший по сорока болящих на
Монастырские строгости Савве нравились. Встаёшь чуть ли не среди ночи, а сна как не бывало. Хрумкает под ногами снег, мороз вцепляется в лицо, словно хочет кожу содрать. Но храм близёхонько. В храме темно да тепло. Свечи горят, но их света только и достаёт, чтобы выхватывать у тьмы лики молящихся.
От пения язычки огня припадают, а потом — устремляются вверх, отточенные, как перья писарей. Свечами-то небось и пишется огненная книга, какую Бог читает на Небесах.
Заводил Савва разговоры о Никоне, но монахи отмалчивались, иные же говорили сердито:
— Живёт как архиерей. Сады у него, скотные дворы, пруды, озера. Царь деньги шлёт, вина, сласти. Чего же не жить. Другой бы радовался, а этому — всё мало, всё не по его... Бог с ним! Судить — грех, хвалить не за что.
— Но у святейшего дар исцеления? — не сдавался Савва.
— Хорош дар! Сколько добрых людей отправил на тот свет своим лечением. А уж злой! Слугу до смерти палкой забил. Сам. Старца нищего вином запоил — опять-таки до смерти. И с жёнкой, ходившей к нему, то же самое стряслось.
Савва не забывал проклятий Аввакума на Никонову голову, а всё же к опальному, к святейшему — недоброго чувства не испытывал.
Наступил день, когда пришла очередь идти в заветную келию. Решил не о себе говорить, здоров, и слава Богу, — надумал испросить молитв о Енафе, она хоть и поправилась, а всё не та, да ещё о Егоре, упавшем со строительных лесов.
Лечил Никон в Крестовой келии.
Палата просторная, вдоль стен лавки. Восточная стена — иконостас.
Святейший вышел из боковой двери. Прочитал молитвы: «Царю небесный» и «Скорый в заступлении и крепкий в помощь».
Савва видел могучую спину, высокий чёрный монашеский клобук. Был Никон как храм. Голос, ворчливый бас, ложился на сердце, врачевал душу.
Помолились. Болящие сели на лавки, Никон — в кресло, возле окна. К нему подошла старушка, святейший с ней пошептался, благословил, помазал елеем трясущуюся голову, трясущиеся руки. Старушка пала в ноги, поцеловала пол и, радостная лицом, вернулась на своё место.
Следующий был мужик. Снял валенки, подошёл к Никону босой, завернул тряпку. Вонь гниющей плоти ударила в носы. Никон даже не поморщился. Глянул на келейников. Тотчас появился таз, тёплая вода, болящему дали скамеечку. Никон сам омыл рану, наложил снадобье. Один келейник принялся обёртывать холстиной больную ногу, другой принёс кадило и окурил палату.
Перед Саввой шла молодая баба. У неё развилась грудница, но святейший
Глянул и на болящих:
— Плоть наша Богом создана. Не стыдитесь самих себя, держите срамное в чистоте.
Потом рассказал бабе, что ей нужно делать, и напутствовал:
— Не студись! Твоя грудь — жизнь твоих детей... Покуда болеешь, молоко у других баб бери.
Савва, представ перед Никоном, вдруг вспотел, рассказывать начал скороговоркой, глотая слова.
— Ты сам-то кто, откуда? — спросил Никон ласково.
Савва рассказал о своих бедах, о Пустозерске, о поездке с Енафой к боярыне Морозовой. Никон ни разу не перебил, слушал, вздыхая. Наконец Савва и о Егоре попросил.
— А что же, храм так и стоит не расписанный? — спросил святейший.
— Брат Егора — чеканщик. Он маленько подмазал апостолов. Кому одежды, кому лик. На большее не решился. Купол-то — сияние! Хоть при солнце, хоть в ненастье...
— В Воскресенский собор твоего бы Егора, — сказал Никон. — Помолюсь. А ты сразу-то не уезжай, приходи ко мне после вечерни.
Савва поклонился, коснувшись рукой пола. Сзади зашептали:
— Ещё! Ещё! Не скупись спину согнуть.
Савва поклонился шесть раз.
И тут в Крестовую явилось всё монастырское начальство. Игумен Афанасий, келарь Пафнутий, казначей Иона, конюшенный старец Лаврентий, а с ними дворянин Андрей Гостинщиков, присланный кирилловским архимандритом Никитой — зачитать Никону грамоту патриарха Иоакима с выговором о неправедном житии опального старца.
В грамоте поминалось, что простой чернец Никон присвоил себе права господина, называет себя святейшим, в Светлое воскресенье даёт ферапонтовской братии целовать руку, будто он архиерей. Государево жалованье топчет ногами, царя ругает. Завёл приказ. Делает пиры жёнкам, поит допьяна, на монастырских повозках отвозит по домам. Сговаривает девок замуж, а потом они ходят к нему, облечённому в иноческий чин, сидят до полуночи.
Никон вдруг встал, подошёл к Гостинщикову, протянул руку:
— Где тут всё это написано?
Дворянин подал грамоту Никону. Тот глянул, бросил на пол, наступил, брезгливо отирая руки, сказал:
— Се грамота — воровская!
Игумен и монастырские старцы в ужасе замахали руками.
— Неистовство! Неистовство! — кричал игумен. — Патриаршую грамоту ногой попрал!
— Где ты патриарха видел? — грянул Никон во всю мощь своего гнева. — Иоаким — мой чернец чернонедужный! Патриарх?! Патриаршишка!
Гостинщиков, согнувшись, пытался выхватить грамоту из-под ног гневного старца. Изловчился, поднял, воздел к иконам, поцеловал.
— Как смеешь так ругаться?
— Смею! — Никон уже смеялся. — Эй, добрые христиане! Гоните сего мужика в шею из Феропонтова. Дубьём гоните, дубьём!
Вон из Крестовой кинулись и болящие, и монастырские старцы, пригораживая Гостинщикова от рукастых келейников Никона.
Савва остался. Никон посмотрел на него и спросил:
— Видел, кто на Руси истинный патриарх?