Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Бор, слава Богу, окончился наконец, но лошадь и в гору — скоком, скоком. Монашек повернулся к Егору:
— Ты попал, что ли?
Егор только теперь и увидал, что всё ещё сжимает рукоять сабли. Поглядел на клинок — в крови.
— Хотели нашей кровушки — своей поплатились, — сказал монашек, зашевелил вожжами, притормаживая бег. — Давай-ка сойдём, не загнала бы себя спасительница наша.
Егор на ходу спрыгнул с телеги. Сошёл и монашек.
Лошадка семенила ногами, одолевая самую тяжкую крутизну подъёма, на горе встала,
Монашек перекрестился:
— Дома.
Осматривая колеса, пошёл кругом телеги да и взвыл:
— О-о-о-о!
Тыкал в телегу пальцем.
Егор увидел — рука. Вцепившаяся в телегу рука. Замутило. Монашек пришёл в себя первым. Обмотал руку пучками сена.
— Пусть что игумен скажет. Самим похоронить — не ведаю как. — И снова посмотрел на Егора осуждающе. — На грех я тебя взял.
Игумен Лука, узнавши, как его инок да московский знамёнщик отбились от разбойников, возликовал:
— Наука злодеям.
В миру он служил в драгунах, в Конотопском, несчастном для России сражении участвовал.
Монашека наградил: велел пост держать, а после поста готовиться к посвящению в иеродиакона.
Сам повёл Егора в храм показать западную стену, какую надобно расписать картинами Страшного Суда. Оказалось, храм верхний и стена особая, шла расширяющейся полосой из-под самого купола, а внизу представляла собой прямоугольник: четыре сажени в ширину, три в высоту, посредине проем входа.
Егор сразу представил двух белых ангелов с обеих сторон от двери — отделить входящего в храм от геенны.
— Дерзай, сын мой! — сказал Лука. — Места много. О пролитой тобой крови разбойной всей обителью помолимся. С неделю поживи у батюшки, пост держи строжайший. Сухарь на день, ну, квас можешь хлебать с луком. Приготовь душу свою к деянию во Славу Божию, батюшку порадуй. Через родительское благословение Творец Сущего дарует людям Свою святую сокровенную силу, а мастерам-изографам — красоту.
Егор оставил в монастыре сундук и на лошадках самого игумена прибыл в отцовский дом со своими пожитками и подарками.
Боялся встретить немощного старца, а батюшка вроде бы в обратную сторону принялся жить. Борода седая, голова седая, но лицо весёлое, и морщинки у глаз будто не от прожитых лет, а от солнышка — на солнышко как не сощуриться — вот и лучики.
— Я тут наладился по лесу бегать, — признался Малах. — Будто ищу чего-то. Во мхи меня тянет, в папоротники. На цветы иные гляжу, как дитя малое. Какая невидаль — колокольчики али земляничный цвет? А я вперюсь глазами в цветок и души не чаю. Что хошь думай про отца. Может, и одурел. До слёз ведь гляжу!
— Радуйся, батюшка! Господь Бог открыл тебе глаза на Свою красоту. Нашему брату бы этак, а то сидим в палате, краски нюхаем.
— Пошли, коли не устал, я тебе уж такие дива покажу.
— Поле? — улыбнулся Егор.
— И на поле не грех поглядеть. Мне Анна Ильинична,
Повёл в лес. Не в берёзы, что были возле их поля, в сосны. Уже на опушке бросилась в глаза земляника. Егор остановился, набрал горсть. Половину отсыпал батюшке в ладонь.
— Я иной раз устану, лягу, тогда и отведываю, — признался Малах. — Черники малость набираю. Для глаз хороша, но ведь комары! Уж такое привязчивое племя... Бруснику наладился собирать. Мудрая ягода. Поспевает, когда комар сходит. Заодно подосиновиков наберёшь. Я сам лисички люблю.
— А грузди?
— Ну, грузди! Груздю — равных нет. Две кадушки наламываю... Ведра четыре осталось. Покушаешь.
Привёл сына в папоротники, в дебрь травяную. Папоротники были огромные. По грудь.
Сосны кругом неохватные, в бору просторно. Но то было в удивление: лес-богатырь не имел потомства. Весь подлесок не хвойный. На мхах — осинник. Где повыше — берёзки тоненькие, ольха.
— Вон кочевряжистые! — показал Малах на рябины и прытко взобрался на деревце, стал ногами в рагулину. Егор изумился, но последовал батюшкиному примеру, залез на другую рябину.
— Сверху видней! — объяснил Малах и повёл руками над папоротниками.
Папоротники были словно чаши, выточенные из глыб нежно-зелёного нефрита. В центре каждой чаши круг — тьма дна. Иные оконца были затянуты кружевом паутины, в иных прорастали цветы.
— Око в небо, — сказал Малах.
— И впрямь глядят, — согласился Егор. — Уж не добыл ли ты, батюшка, сокровенный цветок?
— Се — сказка, — вздохнул Малах, огорчение было в его вздохе. — Я и парнем ходил — стерёг папоротники — и в дедушках. Может, колдунам каким даётся тайна, а я человек православный... Богово счастье, Егор, самое надёжное. Ты это знай. Кто я был? Крестьянин. А детки — вишь! Ты с братом при великом царе. У Енафы — корабль. Я — в конюхах у первейшего боярина служил.
Молодо спрыгнул с рябины, повёл Егора через осинник по изумрудным мхам.
— У меня чудес в нашем бору без счета. Каждый Божий день — новость, радость неизречённая. То жук покажется с рогом в вершок, то бабочка порхнёт невиданной красы...
Батюшка шагал размашисто, посошок ему не подпора, забава — травы раздвигать.
Сосны кончились, пошло мелколесье.
— Ну, Егорушка, приготовься! — И полез в чащобу орешника.
Егор за батюшкой на ровном месте не поспевал, а тут кусты стеной, обходить — ещё больше отстанешь, попробовал ломиться — не пускают. Запутался, упал. Повернулся на спину, а под листьями, под сияющей зеленью — орешки, как жемчужинки, в кружевах зелёных.