Столп. Артамон Матвеев

Бахревский Владислав Анатольевич

Народ покряхтывал, но берёгся слово сказать.

— Али вас мало секут? — спрашивал казак. — Вы хлебушек-то со своего поля куда возите? Половину небось господину, да за долги, да попу... Быть может, скажете, брешу?

Ответили невнятным гулом, но казак повеселел:

— Есть, спрашиваю, которые своей охотой служить казацкой правде пойдут?

И опять тишина.

— Вы, может, думаете, что мы нехристи али разбойники?.. У Степана Тимофеевича на кораблях плывут святейший патриарх Никон да их пресветлое

высочество царевич Алексей Алексеевич.

— Не кощунствуй! Царевич Алексей у Господа, в Царстве Небесном! — вскричал игумен Лука; монахов казаки тоже на площадь вывели, не дали им затвориться.

— Про смерть царевича — боярская ложь! — грянул казак, яростно сверкая глазами. — Царевич бежал от неправды к правде. А чтоб пустых, нестаточных разговоров не плодилось, мы для невер пришлём парсуну Алексея Алексеевича... Вон изограф стоит. Он поедет с нами и напишет парсуну.

Несколько казаков подошли к своему начальнику и, показывая на Егора, стали что-то говорить, должно быть недоброе.

«Да ведь это лесная братва!» — узнал Егор, холодея.

— Изографы — люди Божьего дара, — сказал казачий начальник, решительно отстранив от себя разбойников. — Повезём к самому Степану Тимофеевичу, у него суд короткий, но правый. А теперь в последний раз спрашиваю: есть ли охотники служить казачью службу?

— А сколько надобно? — спросили из толпы.

— С такого большого села — семерых.

— Я пойду, — покинув чёрную братию, ринулся через толпу к паперти монах Мелитон — в питии был неудержим, а посему в монастыре исполнял самые смиренные труды: чистил нужник, дрова колол, могилы копал.

Пошёл в казаки пастух. Человек пришлый, но бабы на него нарадоваться не могли: у всякой коровы в его стаде была в молоке прибавка.

Остальных сам народ приговорил к Стеньке идти: двух бобылей да двух крестьянских сынов из самых бедных семей, досыта евших разве что по большим праздникам.

Седьмым ехал Егор.

На прощания, на молебны у казаков времени не было. Собрал Егор краски, кисти. Еле упросил, чтоб позволили батюшке перед дорогой поклониться. Сказать ничего не пришлось: казаки стоят, ждут.

Обнял Егор старика, Малах же, целуя сына, шепнул:

— Терпи и перетерпишь.

14

В России небитый один царь, всесильные бояре да князья отведали розг в детстве, а прочие как Бог даст. Мужик бабу — кулаком, баба мужика — ухватом, малые ребята биты лучиною да лозой, мужиков помещики секут, помещиков — бояре, бояр — великий государь. Учёная страна.

Давно ли Егор проехал большими дорогами да и просёлками из Москвы до Рыженькой. По сонному царству лошадёнки трусили. И на тебе — иной народ, иная жизнь. Вихрь и буря.

Проезжали сёлами, где крестьяне

выводили казакам на расправу своих господ, в других — по казакам стреляли из ружей, из пушек. Помещичьи дома по всему краю были разграблены, а то и сожжены, помещичьи семьи — зарезаны.

Атаман Евтюх торопился доставить изографа к Степану Тимофеевичу, и большинство селений казаки объезжали стороной. Под Симбирском дорога была забита возами с соломой. Приходилось скакать обочиной, пыль глотать. Атаман рассвирепел:

— Кому столько соломы понадобилось?!

Ответили строго:

— Степану Тимофеевичу.

— Но зачем?

— Воеводу Милославского выкуривать.

Егора доставили на берег Волги, где густо стояли казачьи струги. Поклажу оставили в шалаше, повели к рыбачьему костру. В огромном котле кипели аршинные осётры.

Хлебали ушицу артельно. Рыбьи куски были по фунту, разохотившихся съесть по второму ли, по третьему — не оговаривали.

Егора от обильного ужина кинуло в дрёму, намотался в седле, да и звёзды уже загорались. Вдруг на горе, где стоял город, пошли громы, полыхания.

— Степан Тимофеевич на приступ казачков повёл, — говорили у костра. — И нам бы туда, но уж больно приказ строгий струги стеречь.

Было видно, как вздымаются столбы огня. Пламя двигалось.

— Город зажгли? — спросил Егор.

— Нет, — сказали ему. — Туры под стены подкатывают. В турах солома, смолье. Горят шибко, а выкурить Ваньку не удаётся.

— Какого Ваньку? — не понял Егор.

— Да всё того же — Ивана Богданыча. Воеводу, — сказал Евтюх и взъерошил Егору волосы пятерней. — Совсем спишь. Ступай в шалаш. Утро вечера мудренее.

Шалаш был застлан сеном, но пахло рекой. Егор хотел додумать некую важную мысль. Мысль ускользала, он ловил её, ловил и заснул. И тут его растолкали. Показалось — спал одно мгновение, но было светло, заря на полнеба и на всю реку.

Евтюх подвёл Егора к всадникам:

— Степан Тимофеевич, вот изограф. Изрядный.

Казак в сером невидном кафтане, облокотись рукой на высокую луку седла, спросил:

— Ты царя видел?

— Видел, — сказал Егор, — я в Оружейной палате служу.

— Царские одежды написать можешь?

— Могу.

— Напиши царевича в царских одеждах. Десять парсун напиши! — И поворотился к Евтюху: — Ищи царевича Нечая возле Нижнего. Неделю тому назад ушёл... Торопись.

Повернул коня, и казаки уехали.

— Воистину атаман! — Глаза у Евтюха сияли. — Видом любого боярина знатнее... Собирайся, Егор, торопиться указано.

Егор, проснувшись наконец, вдруг понял — не запечатлел нутряным взором лицо грозного атамана. Сам был в дрёме, и атаману неудача и бессонная ночь сгладили черты: в седьмой раз приступал и не взял города. Зря туры пожёг.