Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Ах, Иванушка! — только и сказала княгиня Евдокия: её приставы под руки вели.
Доставили сестёр в подклеть, в людскую. Обеим возложили на ноги, на щиколотки, конские железа, цепями сковали.
10
Злое ликование повергало Алексея Михайловича в тупое бездействие. Боярыня Морозова, княгиня Урусова — на цепях сидят! Федосья, супротивница, царской свадьбой пренебрегла, новой царице презрение выказала — поделом страждет, а вот сестрица-то
Алексей Михайлович посылал к патриарху Иоасафу Артамона Сергеевича: патриаршие дело следить, как у него народ крестится.
Святейшего одолели многие немочи, но говорил с Артамоном Сергеевичем ласково. Давно ли, подобно кресалу, лупил по староверам, так что искры сыпались, и вот изнемог, почуял ангела в изголовье — лепечет, как дитя: жалеть, мол, надобно заблудших. И плачет, плачет. Не дождался Алексей Михайлович поддержки от святейшего Иоасафа.
Горько жаловался великий государь ближайшему слуге своему:
— Погляди, что делается, Артамон! Все на меня! Разве не пастырское дело печься о послушании, о кротости?.. Не они ли, черноризцы, должны обуздывать неистовых?
— Всё так, Тишайший! Да ведь один чудовский архимандрит посмел допрашивать — Морозову! Урусову!
— Никона бы! Уж он-то не цацкался бы ни с Рюриковичами, ни с Гедиминовичами, — брякнул царь и поглядел на Артамона Сергеевича.
Тот, не моргнув глазом, посоветовал:
— Отдай ты сестриц митрополиту Павлу Крутицкому на дознание. Павел — пастырь суровый, но терпение у него ангельское.
Два дня в оковах просидели в людской боярыня с княгиней.
Восемнадцатого ноября, на мученика Платона, к сёстрам-раскольницам пришёл думный дьяк Илларион. Оковы с ног страдалиц приказал посбивать.
— Мне велено, государыни, везти вас в Чудов монастырь.
— Дозволь шубу надеть, — смиренно попросила Евдокия Прокопьевна.
Дьяк разрешил. Принесли шубу и для Федосьи Прокопьевны, а боярыня возьми да повались на лавку:
— Шагу не сделаю!
Илларион понуждать Морозову не посмел, но слугам шепнул:
— Несите свою госпожу, хоть на креслах, хоть на горбу.
Слуги догадались взять с лавки красной сукно. Поплыла боярыня, как в люльке. Евдокия Прокопьевна шла сама.
В монастыре сестёр разлучили. Евдокию заперли в крохотной келии, Федосью принесли в палату, где её ждали митрополит Павел, архимандрит Иоаким, из думных — Илларион Иванов да подьячий Тайного государева приказа.
Боярыня соизволила перед дверьми палаты стать на свои ножки. Войдя в палату, сотворила поклоны перед иконой Троицы, а на церковные да светские власти только бровями повела. Тотчас села на лавку у стены.
— Восстань, Федосья Прокопьевна! — сказал ей митрополит. — Ты ответчица, мы есть суд.
— Я не тать, чтобы меня судить. Чужого не брала, зла и в мыслях не держала.
— Восстань, боярыня! Мы — уста великого государя.
— Не вижу я здесь царя.
— Коли перед нами гордишься своим боярством, так мы люди смиренные, — сказал Иоаким. — Но дело-то царское. Встань!
— Не знаю за собой вины. Господь призовёт к себе, тогда не токмо встану, ниц кинусь.
— Государя
— С великою бы покорностью поклонилась свету государю. Пусть только молится, как молился его дедушка, святейший патриарх Филарет! Как его батюшка, блаженнейший самодержец Михаил Фёдорович. Как заступник всей земли Русской преподобный отче Сергий со всеми святыми его дивной обители.
— Нет в тебе мира, боярыня. Нет в тебе любви, Федосья Прокопьевна! Но скажи, неужто не дорог тебе Иван Глебович, твой сын? По его имени быть ему с возрастом первейшим среди бояр, но твоя вражда к самодержцу ставит крест на его службе.
— Говорите, что Бог ваш Любовь, а любовь в пытку обращаете, в кнут. Вам бы душу исполосовать до крови, владыки!
— Неужто желаешь разорения? — закричал Иоаким. — Государь в единый день отнимет нажитое всем родом Морозовых! За час, за миг сверзишься из боярского достоинства — в нищие, в бродяги! И сыну уготовишь то же, что и себе.
Федосья Прокопьевна сидела сгорбясь. Соболья шуба ниспадала на пол, мех тёмный, как глубь бездонная, а сверху словно бы свет искрами.
— Говорите: прельщена старцами да старицами. Ни! Ни! Поставить вас рядом с ними — ангелы заплачут, а сатана расхохочется. От тех старцев и стариц — истинных рабов Божиих, аз, грешная, истинному пути Христову и благочестию научилась. И о сыне моём перестаньте расточать хвалы и угрозы. Я Христу, свету, клялась быть верной до последнего моего издыхания. Ради Христа живу — не ради сына.
Митрополит Павел поднялся. В левую руку взял новоизданный служебник, правой коснулся иконы Спаса.
— Скажи нам кратко, Федосья Прокопьевна. По сей книге причащаются благоверные царь и царица, царевичи и царевны. А ты? Ты причастиши ли ся?
Распахнула боярыня глаза:
— Не причащусь! Сё книга — Никоново издание. Не хочу душе моей развращения.
— Так как же ты о нас-то всех помышляешь, еретики есмь? Матушка праведная — опомнись!
— Враг Божий Никон своими ересями аки блевотиною наблевал, а вы ныне его скверну подлизываете.
Митрополит рухнул на стул. И тогда взвился Иоаким. Закричал, багровея:
— Что ты, владыко Павел, зовёшь безумицу матерью, да ещё и праведной? Сё не дщерь Прокопия, сё не Морозова! Избави Бог! Имя ей — бесовский выродок!
Ответ был спокойный, ясный:
— Беса проклинаю. По благодати Господа моего Исуса Христа, хоть и недостойная, но аз дщерь Его есмь. А вот вы — змеиный Никонов хвост.
11