Столыпин
Шрифт:
– Что я делаю? – в конце концов вопросил профессор.
– Растираете доломитовый камень.
– Для чего, уважаемый кандидат в кандидаты?
– Чтобы получить доломитовую муку.
– Опять же – для чего?
– Для собственного удовольствия, профессор! И для тренировки рук, разумеется.
– Я что – карманный воришка, чтобы руки тренировать?!
– За это нелепое предположение извиняюсь, профессор. Но в здоровом теле – здоровый дух, не правда ли?
– Мы не медики, и вы прекрасно знаете, Столыпин, что доломит для земли гораздо калорийнее золы и вашего навоза. Втрое, вчетверо! Жаль, ученых неучей (опять каламбур!) у нас много, а доподлинно исследовать, сравнить – некому. Но все же предположу: именно доломит и выведет суглинки да подзолы в один ряд с черноземами. А может, и выше того.
Ну, Столыпины издревле имели поместья на Орловщине да на саратовских черноземах – заело настырного отпрыска:
– Это уж слишком, профессор! Вы завязли… в доломитовом месиве!..
– А вы кандидат в кандидаты – по уши в навозе! В одном назьме, как говорят… Почему же
Ответ был очень опасен. Еще пяти лет не прошло, как убили Александра-Освободителя. Хватило ума скользнуть с высот под горку…
– От порядков, профессор, от порядков наших…
За столами профессуры установилась недобрая тишина. Менделеева не любили за колючий характер, за излишнюю, как полагали, любовь к студентам. Вечно кого-нибудь выручает, вечно деньгами самых нищих ссужает. Да и сегодняшняя защита!.. Надо же, перед лицом всей профессуры с сопляком разговаривает как с равным! Студиоз хитрованит да крамолу подпускает, а он ему потакает!
Но профессор был охочь до политических хитросплетений, к которым не придерешься. Он все, почти все сказал, но совершенно невинными словесами достословного Кузьмы Пруткова:
– Да, страна у нас большая, порядка только нет… Но добавлю: и ума! Что втемяшится в крестьянскую башку – никаким клином уже не вышибешь. На суглинках да на подзоле пшеничную ковригу не вырастишь. Навоз?.. Не отрицаю я его, уважаемый Петр Аркадьевич. Органика! Но много ли ее, этой крестьянской органики? При единой-то корове, а то и вовсе без оной…
Попив воды и поняв, что при такой затяжке экзамена испить «менделеевки» им сегодня не удастся, профессор стал потихоньку закруглять затянувшуюся защиту диплома:
– Вот вы, господин Столыпин, подали прошение о переводе в департамент земледелия. Похвально, похвально! Не сомневаюсь в положительном решении. Когда всерьез начнете землей заниматься, подумайте о нашем сегодняшнем споре. Как говорится, честь имею! Горжусь вами.
И к ужасу профессоров, так и не сумевших подкузьмить коллегу-строптивца, он пожал новоиспеченному кандидату руку и даже отчески прихлопнул по плечу. Мало того – как равный с равным пошутил:
– Чаю, про «менделеевку» не забудете? День вполне достойный…
Ну как забудешь такой наказ?
Тем более слухи идут: профессора то ли увольняют… то ли выгоняют из Петербургского университета.
Так, с разговоров о доломитке, и начался очередной ужин в народном доме, который никак не хотел изменить подспудное название: панский дом.
Предводитель уже и вывеску шикарную заказал, где слова «народный дом» были выведены старинной вязью. Но подкатывали на паре или на легких дрожках, голову к вывеске не поднимая. Помилуйте, говорил осоловелый взгляд, как ее поднимешь, со вчерашнего?..
Это еще не самое страшное: хуже, когда поднимали.
– Матка Боска, пан предводитель! Народ?.. Якой народ? Бардзо денькую! Быдло!..
Но стол накрыт, некогда распаляться.
Был уже устроен недорогой буфет, туда захаживали останавливающиеся в пансионе, да купцы, да перекупщики при здешней мясо-молочной торговле, управляющие имений, некоторая шляхетская шушера. Для панов-заседателей особо накрывали, в кабинете директора; недостающую провизию из погребов предводителя доставляли. Скатерти, приборы, диваны – все как положено. Но по жаркому времени двери ведь в коридор не закрывали. А там вдруг – шасть-шасть смазными сапогами! Коль крепкие сапоги, так не бедные же и хозяева сапог, но все ж хуторяне, крестьяне, стало быть. Одного заседателя обидело, другого задело, а Вацлав Пшебышевский общее слово, как кулаком по столу, уронил:
– Бы-ыдло?..
Гася это слово, предводитель небрежно бросил:
– О, кажется, мои арендаторы. Добрый урожай у них удался, чего не отметить.
Спорить с предводителем не решался даже пан Пшебышевский, и заседание продолжалось. Все о том же – о закупке доломитовой муки.
Казалось, все идет славно. Пользу свою хозяева поместий понимали. Журналы сельскохозяйственные, вырезки из газет Столыпину присылали из Петербурга, Берлина, Лондона, других городов, даже американских, – он знал четыре языка, немецкий и английский в непременности. Сам же и переводил, докладывая на общих, поголовных собраниях дворян. На своих опытных полях уже второй год использовал чудесную желтую муку, а все любопытные не могли надивиться: прет как на дрожжах! Много обработать своей земли он не мог, муки не хватало, поэтому использовал чересполосицу: удобренные участки поля перемежались с неудобренными. Прямо сказка какая получалась разница! Так что дело было верное. Его даже поторапливали:
– Петр Аркадьевич, дорогой, вы начали это дело, вы и будируйте.
– Пше пращем, как говорится.
– Деньги собрать да обоз снарядить – и вся недолга!
Предводитель смеялся:
– Ну зачем же гужом? Железная дорога уже к Вильнюсу подходит, оттуда разве что на своих колесах.
– Поди, дорого по железке-то?.. – засомневался отнюдь не богатый штабс-капитан Матвей Воронцов.
– Дешевле выйдет. Гораздо дешевле. И что хорошо у железнодорожников… – Петр Аркадьевич немного замялся, подходя к самой щекотливой части своего прожекта, – …чем больше груз, тем дешевле перевозка. Я убеждаю и мелкую шляхту. У меня вон просьбы и денежные задатки от целого десятка хуторян…
– Быдло?.. – в перебивку повторил свое Пшебышевский, пожалуй, других слов и не зная.
Петр Аркадьевич постарался не заметить его слова:
– Мы с вами планировали один вагон заказать, но набирается уже два. Если разложить на каждый рубль, то десять копеек экономии
Довод убедительный, вроде как увереннее забрякали бокалы, и говор хороший пошел:
– Кооперация… я уже понял, что это такое…
– А гэта, по-беларусски кажем, полсотни прутов в едином венике. Гэта лепш, чьим един бедняк, хуть и шляхетской крови…
Юзефа Обидовского, самого маломочного дворянина, поддержали сочувствующими взглядами да и новой чаркой:
– Значит, за нее, за доломитку! – быстрей других хмелел штабс-капитан, быстрей и дело решал.
Но не всем нравилось, что маломочные вперед лезут. Да еще и хуторяне в придачу…
Вацлав Пшебышевский уже не только словом – но и кулаком по столу грохнул:
– Быдло!
Можно бы простить на пьяный глаз, но его понесло дальше:
– Ага, в сарай с плугами быдляки забрались, теперь в вагон с доломиткой?.. Не! Незалежинасць! Мое слово, пан предводитель!
Закусывали его выпад уже молча, пожалуй, кое-кто и соглашался. Помаленьку да потихоньку предводитель все же гнул их головы в сторону крестьян, особливо хуторян, которых по литовской земле было немало. Так еще раньше вышло: бедные здешние помещики отделяли на хутора самых хозяйственных холопов, чтоб оброк с них драть, а после отмены крепостного права и распродавать свои клочки земли начали. Общины, как в Центральной России, здесь, собственно, не было. Распродаже земель ничто не мешало. Всякий сам по себе утопал в болотах.
Но ведь дворянство-то общим гуртом до сих пор держалось! Зачем тогда предводитель дворянства?
Петр Аркадьевич примирительно объяснил:
– Все равно нам потребуются грузчики. Нанимать там, на стороне, выйдет дорого. Свои руки дешевле. Для первого раза я вместе с артелью поеду. Все договорено, но мало ли что…
Нет, не убедил. Пшебышевский уже поднимался из-за стола:
– Мало? Быдло?.. Я в такой компании не желаю! Я ухожу, панове!
Самый богатый помещик мог хлопнуть дверью. Мог ради гонора и на дешевую доломитку наплевать. Но что это значило? Только одно: держи руки крепче! Как говорит Юзеф, един веник прочнее, чем каждый прут по отдельности…VI
Петр Аркадьевич ехал на Смоленщину по приглашению одного примечательного человека. Можно сказать, дворянского аборигена. Он, как и Лев Николаевич Толстой, вот уже шестнадцать лет жил в деревне, но в отличие от знаменитого графа совсем не по-графски. Конечно, Лев Николаевич иногда и косил, иногда и печки для своих крестьян клал – но ведь для своего удовольствия, для разминки. Этот абориген всерьез жил и крестьянствовал, хотя тоже был и дворянин, и помещик. Разница между ним и графом была огромная: этот человек жил с земли. Не в мечтаниях, а на деле хозяйствовал, наравне со всяким рядовым мужиком, только был умнее, образованнее и всерьез размышлял над крестьянским житьем-бытьем.
Звали его Александр Николаевич Энгельгардт.
Он окончил одно из лучших учебных заведений России – Михайловское артиллерийское училище и курсы офицеров при Артиллерийской академии. Происхождение и образование давали гвардейскому офицеру Энгельгардту возможность сделать прекрасную военную карьеру, вести праздную жизнь в одном из гвардейских полков столицы.
Гвардейского офицера, однако, не получилось. После увлечения народничеством он занимался чем угодно, только не гвардейской шагистикой. Его даже увлек ученый шлейф Менделеева – получил Ломоносовскую премию по исследованиям в области химии… минутку, тут уж совсем рядышком к доломитам… к французскому геологу Гратё де Доломьё! Жизнь прожить, чтоб твоим именем назвали какой-то завалящий желтый камень… с ума сойти! Но французский геолог с ума не сошел, как не тронулся умом и гвардейский артиллерист, покоривший Столыпина. Просто русскому немцу вышла другая планида. Покинув военную службу, Энгельгардт стал профессором химии Петербургского земледельческого института.
Но здесь, подобно коллеге Менделееву, своей Периодической системы он не открыл… ибо еще больше панибратствовал со своими студиозами. Да и вообще со всеми, кто с ним соприкасался. Время было такое – «хождение в народ»!
Дело кончилось ссылкой в деревню Батищево Смоленской губернии. Слава богу, что хоть не в Сибирь, а в свое родовое имение. Там-то и началась настоящая жизнь…
Имя его было на устах всей образованной России: «Письма из деревни» стали Библией послереформенных губерний.
Но Столыпин ехал вовсе не для споров-разговоров: Энгельгардт слыл первым человеком, внедрившим в своем смоленском хозяйстве тот самый доломит, о котором спорили в Ковенской, по сути соседней, губернии. Природные условия и земли были почти одинаковые. Только в Ковенской губернии о доломите только лишь рассуждали, а здесь французскую муку уже не первый год рассевали по полям. И не только по дворянским – по крестьянским тоже. Вот в чем дело.
Конечно, Столыпин, хорошо знакомый с профессором Менделеевым, понимал, что Смоленщина – вовсе не французское доломитовое предгорье; плодоносный камень залегал в других местах – на Валдае, в Эстляндии, на Урале, а особливо на Кольском полуострове. Несподручно, да и дорог не было; на Смоленщине, под пристальным взглядом Энгельгардта, хоть немного, но находили доломитовых камушков. За полгода, пока смоленский абориген и ковенский новопоселенец сносились письмами, на случайных залежах удалось нагрести некоторый запас доломита. Еще не перемолотый, он лежал в буртах; это легко можно было делать и в Ковенской губернии, на обычных жерновах. Да и сподручнее перевозить камень, нежели сыпучую муку. Так что в неделю нагрузив два вагона и отправив их на Вильнюс – «поелику дорога железная позволит», то есть дорога, еще толком не налаженная, сам Столыпин на несколько дней задержался в Дорогобужском районе.