Стоунхендж
Шрифт:
Ветер трепал его волосы и перестукивал маленькими косточками, привязанными к бахроме его рубахи. Он посмотрел на Сабана.
— Девушку раздевают внутри храма, затем ждут, когда солнце коснётся моря, и она должна пройти по пути из камней и прыгнуть в пламя. Я видел это в прошлом году, — он рассмеялся этому воспоминанию. — Какая у неё была смерть!
— А они идут не добровольно? — спросил Сабан.
— Некоторые, — сказал Хэрэгг. — И моя дочь, — большой человек зарыдал. — Она шла к своему мужу так, как должна идти новобрачная, и она улыбалась каждому шагу своего пути.
Сабан
— Сгоревшие кости Мийи были истолчены в порошок и развеяны над полями, — продолжал Хэрэгг. — А ради чего? Ради чего?
Последние два слова он прокричал.
— Ради блага для племени, — угрюмо ответил Камабан, — а ты был жрецом тогда, и ты сжигал дочерей других людей без малейших сомнений.
Хэрэгг отшатнулся, как будто его ударили. Он был намного старше Камабана, но он покорно склонил голову.
— Я ошибался, — просто сказал он.
— Многие люди ошибаются, — сказал Камабан. — Мир заполнен глупцами, вот почему мы должны изменить его.
Он жестом показал Хэрэггу и Сабану сесть на корточки, хотя сам остался стоять словно учитель, обращающийся к ученикам.
— Ленгар согласился вернуть золото Эрэка, если Сэрмэннин даст ему храм. Он дал согласие, потому что не верит, что храм может быть доставлен в Рэтэррин, но мы докажем, что он ошибается.
— Забирай этот храм, — сказал Хэрэгг, кивая в сторону застывших столбов Храма Моря.
— Нет, — сказал Камабан. — Мы отыщем самый лучший храм Сэрмэннина и возьмём его.
— Зачем? — спросил Сабан.
— Зачем? — огрызнулся Камабан. — Зачем? Слаол послал в Рэтэррин своё золото. Это знак, глупец, что он чего-то хочет от нас. А чего он хочет? Он хочет храм, конечно. Потому что храмы, это то место, где боги соприкасаются с землёй. Слаол хочет храм, и он хочет его в Рэтэррине, и он послал нам золото из Сэрмэннина чтобы показать, откуда должен прибыть этот храм. Неужели это так трудно понять?
Он бросил на Сабана взгляд полный жалости, и начал расхаживать из стороны в сторону по короткому дерну.
— Он желает храм из Сэрмэннина, потому что именно здесь почитают Слаола больше других богов. Здесь люди познали часть истины, и эту истину мы должны принести в центральные земли. Но есть и величайшая истина, — он перестал ходить и возбуждённо посмотрел на своих слушателей. — Я осознал суть всего, — сказал он тихо, затем подождал, оспорит ли его кто-нибудь, но Хэрэгг только почтительно смотрел на него, а Сабану было сказать нечего.
— Жрецы верят, что мир неизменен, — продолжил он презрительно. — Они верят, что ничто не меняется, и что, если они будут подчиняться правилам и совершать необходимые жертвоприношения, ничто никогда не изменится. Но мир меняется. Он изменился. Рисунок мира нарушен.
— Рисунок? — спросил Сабан. Хэрэгг упоминал рисунок в далёкой северной стране, но ничего тогда не объяснил. Теперь расскажет
Для этого Камабан наклонился и вытащил стрелу из колчана Сабана, так как тот никуда не ходил без своего тисового лука, который был символом того, что Сабан уже не раб. Камабан кремневым наконечником стрелы начертил на дёрне широкий круг, вдавливая его так, что показалась коричневая земля под желтеющей травой. Он сказал:
— Круг — это солнечный год. Мы знаем этот цикл. Мы отмечаем его. Здесь в Сэрмэннине они убивают девушку каждую зиму, чтобы показать, когда один год заканчивается и такой же год начинается снова. Ты понимаешь это?
Он смотрел на Сабана, так как Хэрэгг уже знал о нарушенном рисунке.
— Я понимаю, — сказал Сабан. В Рэтэррине тоже отмечали окончание года и его начало в середине лета, но они делали это принесением в жертву тёлки на рассвете, а не девушки на закате.
— Теперь к тайне, — сказал Камабан, и выдавил намного меньший круг, поместив его на большой начерченный круг, подобно бусине на браслете из бронзовой проволоки.
— Это Лаханна, — сказал он, прикасаясь к маленькому кругу. — Она зарождается, растёт, — он обводил пальцем вокруг бусины, — и исчезает снова. Затем она снова рождается, — он начертил новый круг, такого же размера, как первый, и вплотную к нему, — она растёт и исчезает, и затем рождается вновь.
Он нарисовал третий круг. То, что нарисовал Камабан, выглядело подобно трём бусинам, которые почти заполнили одну четверть большого солнечного круга.
— Она зарождается, она исчезает, — говорил он снова и снова, ещё вычерчивая круги, пока их не стало двенадцать, и затем он остановился.
— Ты видишь? — сказал он, указывая наконечником стрелы на промежуток между первым и последним кругом.
Кольцо теперь содержало двенадцать бусин.
— Двенадцать лун каждый год, — сказал Камабан, — но секрет здесь.
Он постучал по небольшому пространству, оставшемуся между первым и последним кругом луны.
Хэрэгг повернулся к Сабану, страстно желая, чтобы тот понял.
— Лунный год короче, чем солнечный год.
Сабан слышал об этом. Жрецы в Рэтэррине, на самом деле, жрецы повсюду, давно заметили, что лунный год из двенадцати зарождений и угасаний луны, был короче, чем большой круговорот солнца на небе, но Сабан никогда не задумывался об этом несоответствии. Это была одна из неизменных тайн жизни, подобной тем, почему олени носят рога только часть года, или куда зимой улетают ласточки. Он увидел, что Камабан достал человеческую бедренную кость из своей сумки.
— Когда я был ребёнком, — сказал Камабан, — я сидел в нашем Старом Храме, и наблюдал за небом. Я пошёл в Место Смерти и стащил там кости, и я делал отметки на костях, как на этой.
Он протянул кость Сабану.
— Смотри, — велел он ему, указывая на ряд мелких зарубок на одной боковой стороне кости. — Эти отметки — дни солнечного года.
Сабану поднёс кость очень близко, так как зарубки были крошечные, но он смог разглядеть сотки зазубрин, слишком много чтобы сосчитать, и каждая крошечная зарубка обозначала день и ночь, добавляющиеся к году.