Стоять в огне
Шрифт:
Когда их пригнали в лагерь и действительно появилась хоть какая-то надежда выжить, Гуртовенко впервые всерьез поверил в существование судьбы. В ее предначертание. Прежде-то он, учитель начальных классов сельской школы, считал, что у таких червей земляных, как он, судьбы вообще не бывает. И быть не может. Они живут, как трава: прорастают, зеленеют, наполняются соком и, увядая, умирают, не оставив после себя никакого следа. А хранит она лишь людей мудрых и знаменитых — артистов, например, или генералов. Но теперь поверил. И чувство обреченности, преследовавшее его
Вот почему, как только их начали вербовать в полицаи, сразу же согласился. Даже колебания особого не ощущал: это же сам Бог указывает ему путь к спасению. Да, сам Бог. Товарищ, с которым вместе попал в плен, категорически отказался идти в полицаи и на следующий же день был застрелен якобы за невыполнение приказа лагерного начальства. Это ли не кара Господняя за то, что презрел путь, указанный Всевышним. Гуртовенко и сам не заметил тогда, что вместе с верой в спасение в нем оживала вера в Спасителя. Вера, которой он доселе атеистически гнушался.
Он и теперь считает, что однополчанин повел себя в то время неразумно. Погибнуть в плену — это слишком просто. А вот пройти сквозь этот ад… Пережить все, перетерпеть и вырваться… Нет, он обязан был уцелеть. Даже ценой предательства. Впрочем, шел он в полицаи, надеясь, что обязательно как-нибудь выкрутится. Причем очень скоро. Сбежит и будет прятаться по селам до прихода наших. По-всякому прикидывал. А когда заслали к партизанам, признаться уже не решился: не время, под горячую руку могли расстрелять. Да и после, когда уже, казалось, нет выхода, впереди только смерть — снова повезло, его вдруг спас Беркут. Так неужто теперь — все? Наверно, это конец. Сколько раз ему может везти? Сколько таких вот «полусмертей» отпущено ему на веку?
Сова не знал, что в это время Штубер звонил по телефону шефу уездного отделения гестапо.
— Господин штурмбаннфюрер, — загадочно улыбнулся он в трубку. — Хайль Гитлер! Вас беспокоит гауптштурмфюрер Штубер. У меня к вам просьба весьма деликатного свойства.
— Что, вы всыпали партизанам такого перца, что они осадили вас в крепости?
— Не радуйтесь, господин Роттенберг, до этого дело дойдет нескоро. Я о другом. Вернулся из партизанского отряда один мой агент. Неплохой был агент…
— Но, по традиции, бытующей в вашем блиц-корпусе, сразу же продался красным, — промямлил Роттенберг. Он даже приказы отдавал таким голосом, словно причмокивал во сне.
— Нет. Просто струсил и удрал оттуда, безответственно отнесясь к выполнению задания. Нужно, чтобы ваши парни подъехали сюда и забрали его на одну ночь.
— С удовольствием. Прикажу — они и вас прихватят, — в трубке послышалось хриплое журчание, которое Штубер должен был воспринимать как нормальный человеческий смех, хотя убедить себя в этом не мог. — Ну шучу, шучу. Хотите, чтоб ему развязали язык?
— Хочу, чтобы хорошенько «помассажировали»
— Речь идет о вашем знаменитом Звонаре?
— Нет. Кличка этого агента — Сова. Звонарь, увы, погиб.
— Вот как?! Надеюсь, смертью героя?
— Партизаны раскрыли его и казнили. У нас нет оснований считать, что при этом он пытался спасти себе жизнь, предав во второй раз.
— Не старайтесь, гауптштурмфюрер. В любом случае я не стану представлять его к Рыцарскому кресту.
— Я так и понял.
— Снова Беркут? Его работа?
— Его, конечно, — покаянно вздохнул Штубер.
Помолчали. Оснований для наград становилось все меньше. И касалось это не только слабоподготовленных агентов из русских.
— А вы не допускаете, что этот Сова купил себе помилование, выдав партизанам Звонаря?
— Исключено. Они были в разных отрядах. К тому же Сова был заслан раньше и не мог знать об операции со Звонарем. Даже догадываться не мог. Да и, помиловав, партизаны вряд ли решились бы отпустить его так сразу, не испытывая в боях, не убедившись в его лояльности. Ведь Сова тоже заслан недавно, каких-нибудь две недели назад.
— Ненадолго же их хватает, ваших хваленых агентов — «Рыцарей Черного леса». Ничего. Из этого красавчика мы выжмем все, что нам нужно. Через полчаса машина будет у крепости.
Вскоре машина и в самом деле прибыла. Жестом приказав двоим эсэсовцам обождать, Штубер один вошел в подвал.
— Жаль, — проговорил он, освещая Гуртовенко лучом фонарика. — Ты был неплохим агентом. Во всяком случае, мне так казалось. Однако твое бегство из партизанского отряда… Сам понимаешь, гестапо такого не прощает. И, как правило, долго доискивается истины. Очень долго и придирчиво.
— Нет, господин оберштурмфюрер, я не изменял рейху. И обязательно докажу это.
— Верю, Сова, верю. Я, конечно, вынужден был доложить о том, что случилось с тобой и Звонарем. При этом старался убедить гестапо, что тебя не стоит пытать. Но ты сам знаешь, что это за учреждение… Словом, с этой минуты ты у власти гестапо. Вырвать оттуда тебя не сможет даже Бог. Но иногда Он хранит мужественных праведников.
— Я — не мужественный праведник, — обреченно признался Гуртовенко.
Едва Гуртовенко ступил за порог, здоровенный эсэсовец, стоявший ближе к двери, оглушил его ударом кулака по голове. После этого ему еще добавили ногами и, подхватив под мышки, потащили через весь крепостной двор к машине.
Потом его били в машине. В кабинете следователя гестапо. В подвале, где содержались узники. Снова в кабинете. И снова в подвале. За сутки беспрерывных истязаний ему не задали ни одного вопроса. И не отвечали, когда спрашивал или пытался что-либо объяснить он. В конце концов обалдевшему от побоев Гуртовенко начало казаться, что до него здесь вообще никому нет дела. И бьют его все, кто пожелает. Просто так, по инерции. Может быть, у них такая же тренировка, как те, что практикует Штубер на «арене» возле башни?