Стоять в огне

Сушинский Богдан Иванович

— Я понимаю, что мне не стоило появляться здесь. Но вы должны выслушать меня.

— Да уж никуда не денемся — выслушаем. Присядьте, Сова, и не торопитесь. Говорите вдумчиво.

Гуртовенко не сел, а буквально свалился на скамейку и, поскольку целую минуту, как целую вечность, он просидел молча, Беркуту показалось, что так, сидя за столом, этот человек и уснет. Лицо его было исцарапано ветками, одежда и руки — в грязи, волосы, словно пеплом, усыпаны сероватой хвоей…

«Ну что ж, — сказал себе Андрей, внимательно присматриваясь к Сове, — независимо от

того, что привело его сюда в столь поздний час, путь в отряд оказался для него нелегким». Однако с расспросами не торопился.

— Я не буду пересказывать, как меня встретил Штубер, — заговорил Гуртовенко лишь после того, как приведший его Отаманчук поднес флягу с трофейным шнапсом. — Это долгий разговор.

— Рассказать все равно нужно будет, — заметил Беркут. — Но, конечно, не сейчас.

Ему почему-то показалось, что Сове просто-напросто не хочется воспроизводить свои беседы со Штубером, в гестапо или где там еще допрашивали его.

— Командиры «Чапаевца» и «Мстителя» далеко отсюда. Лучше бы сразу послать за ними.

— Сейчас они будут здесь, — спокойно ответил Беркут и едва заметно кивнул Отаманчуку. Тот сразу же вышел из землянки.

— Немцы готовят большую карательную операцию. К вашему лесу стянуты все окрестные гарнизоны немцев, румын и полицаев. Но это еще не все. С эшелона, идущего на фронт, немцы сняли целый пехотный батальон. Плюс два батальона румын прибыло из-за Днестра. Я узнал об этом совершенно случайно. Подслушал разговор немецких офицеров. Поначалу они меня попросту не заметили, а заметив, не пристрелили только потому, что, очевидно, решили: все равно этот полицай ни черта по-немецки не смыслит.

— Понял, Гуртовенко. Спасибо за сведения. Когда следует ждать все это войско?

— Об этом они не говорили. Но думаю, уже сегодня на рассвете. Если батальон сняли с эшелона, тянуть с операцией не станут. Тем более что у них все готово. Лес оцепили так плотно, что, если бы не форма полицая, мне бы сюда не пробраться.

Громов задумчиво взглянул на снова появившегося в дверях Отаманчука, который был теперь комиссаром их небольшого разведывательно-диверсионного партизанского отряда.

Тот кивнул: мол, гонцы посланы, — однако на бессловесный рапорт его лейтенант никак не отреагировал. В достоверности того, что рассказал Гуртовенко, Андрей не сомневался. Разведчики уже докладывали, что лес блокирован десятками постов и засад. И что в окрестных селах и хуторах появилось много полицаев, переброшенных из соседнего района.

— Я пришел с оружием, — вновь заговорил Гуртовенко. — Бой приму вместе с вами.

— Божественный порыв. Но дело в том, что бой у нас есть кому принимать. Лучше скажите, существует ли реальная возможность вернуться к немцам, чтобы продолжить игру?

На какое-то мгновение взгляды их встретились, и Громов понял, что этого вопроса Гуртовенко и ждал, и боялся.

— Если честно, мизерный шанс выкрутиться из этой ситуации, конечно, есть. В конце концов, можно придумать что-нибудь такое, чтобы объяснить свое отсутствие. Только не могу я больше. Нет сил моих, лейтенант.

Боюсь. Да и кто мне потом поверит? Вдруг с тобой что-то случится, кто потом подтвердит, что я работал на партизан? Нет, Беркут, можешь судить меня, но… Как видишь, я был там не зря. Пригодился, помог. Но сколько же можно… по лезвию? Все! Хочу быть вместе со всеми.

Беркут вопросительно взглянул на Отаманчука. Тот пожал плечами и задумчиво крякнул. Очевидно, тоже почувствовал: требовать от Гуртовенко, чтобы он вернулся к фашистам, уже не имеет смысла.

— Хорошо. Но только помните: трусов у меня в группе нет.

— Оттрусил я свое, командир. Ты уж извини…

39

Через час в землянке Беркута собрались Иванюк, Роднин, Отаманчук. Еще через несколько минут появился начальник штаба «Чапаевца» Долват, который только что вернулся с разведгруппой, выяснявшей обстановку на южных окраинах их лесного массива. Этот худощавый, почти мальчишеского телосложения адыгеец был непревзойденным наездником, проделывавшим на своем Мурате почти цирковые номера джигитовки. Тем не менее к его идее создать кавалерийский эскадрон Громов относился с той иронической благодушностью, с какой обычно относятся к бессмысленной, но совершенно безобидной прихоти.

И хотя своего отношения к этой затее Беркут не скрывал, все надежды на создание эскадрона Долват почему-то связывал именно с ним, с его группой, считая, что никто не сможет справиться с захватом румынской конюшни лучше, чем она. Вот и сейчас, войдя в землянку, он успел шепнуть Андрею:

— Имеем на примета конюшня, лейтенант. Конь настаящий, кавказский. Я к адному подкрадывался, по-адыгейски говорил — все панимает! Кавказский конь, точна говорю.

— Брось, Долват, не до циркачества сейчас, — вклинился в их «сговор» командир «Чапаевца». — Сам видишь: такое заваривается, что твой кавказец сгодится разве что на мясо.

— Я лучше свое мясо есть буду! Фашиста есть буду! Коня не трону! Понял?! — вскипел Долват. — Зачем так говоришь: кавказца — на мясо?!

Совещание затянулось. Сообщения Совы и Долвата вызывали тревогу.

— После боя с подсадным фашистским отрядом у меня девять убитых и семнадцать раненых, — нарушил тягостное молчание Роднин. — А всего раненых — двадцать семь. При том, что боеспособных — шестьдесят два бойца. Это уже не отряд, а полевой лазарет. Попробуй с таким обозом и таким прикрытием прорвать кольцо и добраться до соседнего леса.

— У меня тоже не лучше, — дымил самокруткой Иванюк. — Эти два отряда твоего друга Штубера обошлись нам слишком дорого.

— Подарили бы нам каратели еще один день. Можно было бы прорываться отдельными группами. Раненых вывели бы ночью, пристроили по селам.

— Но каратели не собираются дарить его нам, — заметил Беркут. — Они начнут в шесть утра. Чтобы дотемна закончить всю операцию. А сейчас уже половина первого.

— Возле Криничного мои ребята засекли четыре гаубицы, — добавил Долват. — Если фашисты еще вызовут этот свой «небесный глаз»…