Страх
Шрифт:
А ведь мне так хочется верить! Вот, например, когда мы с мужем были в Эйлате, в морском музее, я поверила, что я действительно в Израиле. Помню светящиеся плавники рыб за толщей иллюминаторов, помню, как взрослые по-детски радовались и смеялись, наблюдая этих причудливых рыб. Да, я верила тогда, что мы побывали именно на Красном море.
А дорога в Иерусалим? Суровые горы по обеим сторонам шоссе, щемящий запах сосен…
Многое я могла бы сказать о красоте этой земли, если бы не проникшее в меня отрицание, неверие в то, что это — та земля. А в таких условиях восхищаться ею — красками природы, например, — просто немыслимо. Красота — если одновременно с ней широкое открытое наблюдение, —
Мне остается тосковать по небесной красоте, небесному Иерусалиму.
Прочтете ли Вы когда-нибудь мои заметки? Или их у меня отнимут раньше, чем я сумею переправить их Вам? И как переправить? Ведь не на кого положиться! И рискну ли я послать Вам это письмо по почте?
До чего же давно не было письма от Вас!
Возможно, они действительно решили положить конец нашей переписке. Не имеют права! Даже по лагерным, тюремным законам — я имею право хотя бы на одно письмо в месяц.
Как сквозь дымку тумана, когда он рассеивается, начинают тут проступать знакомые черты. Как в «Красной шапочке», когда из-под съехавшего чепца показываются волчьи уши.
Микрофоны. Тут везде микрофоны. Круглые металлические крышечки у нас на стенах (да и в других квартирах, где мы бываем, в служебных квартирах!), под ними — провода. Напрасно муж уверяет меня, что это — доступ к узлам скрытой проволоки. Скрытой — это верно…
Подслушивающая аппаратура — не только в квартире, но и на улице. Я обнаружила это случайно. Как-то возле подъезда я встретила женщину-психолога, и она принялась, не скрывая своей заинтересованности и даже из себя выходя, едва сдерживаясь, выговаривать мне за то, что я не принимаю таблетки. Ей-то что за дело? Ведь она не видит меня по многим месяцам, я никогда к ней не обращаюсь. Откуда же такая горячность? Опять напрашивается вопрос: кому и зачем все это нужно?
Пока она распекала меня, на нас смотрели двое из окна соседнего дома. Молодые, розовощекие, уверенные. Смотрели и смеялись. Заметив, что я на них смотрю, один из них повернулся спиной к окну, зажав (отвлекающий маневр!) в каждой руке по апельсину. Но я успела заметить в глубине комнаты, на журнальном столике — микрофон. Вот, значит, как. Не только «дома» (есть ли у меня дом?), но и на улице фиксируется каждое мое слово.
А когда я вечерами иду к нашему подъезду, в нашем доме и в соседних домах, по мере моего приближения, начинают вспыхивать огни на лестничных клетях. Такие огни здесь обычно зажигаются, когда кто-нибудь спускается или поднимается по лестнице. Но нет, — никого в подъездах! Никто в дома не входит и не выходит. А огни загораются. Значит, это — сигнальные, караульные огни, или как уж они там называются… Вот ведь какая мне честь. При моем появлении зажигаются! Эта сигнализация помогает слежке за мной.
А множество машин, больших, официальных, без конца курсирующих под нашими окнами! Одни подъезжают, другие уезжают. Иногда машина делает круг под нашими окнами, разворачивается и, не останавливаясь и не высаживая никого, уезжает. Ее сменяет другая. Третья…
Для чего им, спрашивается, тут кружить — если не для дотошного специального наблюдения? А я-то в Москве боялась — иногда подъезжающих к дому машин! И Петя боялся. Больше меня боялся. Да какое же может быть сравнение? Тех, московских, машин куда меньше было. И не так уж напоказ они вертелись под окнами, как эти.
А номера машин? Как же я раньше не замечала? Они такие же, как московские — разве что буквы убрали. Не может быть, чтобы в другой стране номера машин отличались только отсутствием букв. Да и машины сами — такие же, как московские, только названия на них другие: «Форд»,
А на некоторых коробках с продуктами я ясно увидела чуть измененный, несколько повернутый, но отчетливый знак — серп и молот! Его же я увидела и на придорожных огромных щитах, на которых надписи на иврите — о том, например, что в этом месте — строящийся район… Как же мне серп и молот не узнать? Да хоть вниз головой изобрази его, не узнать — невозможно… Но как же я раньше не замечала? И для чего, для чего весь этот маскарад?
На улицах — «арабы» в национальных одеждах и «верующие евреи» в лапсердаках и цилиндрах. Не часто, но встречаются. Для чего все эти шутовские переодевания? Этот гигантский маскарад… Эти затраченные силы и средства — для того, чтобы обмануть одного человека! Немыслимо, невозможно. Только искривленное сознание способно такое вообразить.
Правда, иногда они и не маскируются. Например. Под нашим окном всегда дежурит большая закрытая машина с высоким решетчатым багажником. Я не выношу вида решеток и все-таки, словно для того, чтобы поедче растравить себя, подолгу гляжу из нашего окна на эту машину. Ее владелец живет в соседнем доме, развозит на своем зарешеченном грузовике сладости по окрестным магазинам… Муж не раз покупал у него, вопреки моей просьбе не делать этого, конфеты и печенье в больших железных коробках… Это уже изощренная выдумка: зарешеченную машину приспособить для развоза сладостей!
Сейчас, кажется, я начинаю понимать, к кому должна я адресовать свое обращение. К Вам! Очень может быть, что Вы — один из тех, от кого зависит моя судьба. Может быть, Вы читаете мои письма с напряженным вниманием, Вы ищете в них симптомы болезни… И может быть, от этого моего письма зависит, чтобы Ваше мнение обо мне изменилось, изменилось — к лучшему. И тогда, поняв, что мысли мои вполне ясны и память не искажена, Вы обратитесь к остальным — ко всем, кому ведать надлежит, обратитесь со своим беспристрастным заключением, повлияете на них своей уверенностью в том, что я — не виновата!
Я живу под неизвестным мне обвинением и лишена права произнести хоть одно слово в свою защиту. У меня нет и не было адвоката. Не было ареста, не было очной психиатрической экспертизы в условиях клиники. Ничего этого не было, а тем не менее я и арестована, и признана невменяемой, и на мне тяготеют тяжелые обвинения, — к этому убеждению меня приводят условия моей жизни, и в первую очередь — тот факт, что я с мужем и сыном совсем не в государстве Израиль.
Израиль!.. Если бы я могла, я, четыре года назад увезенная из дома, все-таки очутиться на твоей земле, своими руками коснуться древних камней, сердцем поверить, что, потеряв тот дом, я обрела новый!..