Страх
Шрифт:
В общем-то я хочу спрятаться, уйти от непонимания своей жизни. И в то же время я Вам хочу все объяснить…
Мы, как все, получаем почту — это хорошо. Но мы живем на отшибе, в маленьком поселке, без телефона, это — плохо. Случись со мной что-нибудь, никто и не заметит. Наши окна выходят на пустырь. Муж говорит — в поля… Нет, все-таки — на пустырь. Я все чего-то боюсь. Ах, я так привыкла к шуму города, к виду оживленных улиц! Конечно, я и там боялась. Там? А где я сейчас? Эта тишина совсем с толку сбивает меня. А впрочем, и тишина какая-то обманчивая, нет в ней покоя.
Как же это Вы отыскали в моем письме что-то праздничное, между строк, но отыскали? Это все Ваша щедрость. Потому что пусто, глухо все во мне, как в запертом
Нет, этого не может быть. Взаперти? Кто же взаперти — здесь? Вот сейчас я подойду к нашему почтовому ящику. Кто же может мне помешать? Никто… Разве что один-другой косой взгляд в мою сторону. Соседи. Но я сейчас спущусь, и никто не помешает мне, никто не остановит меня. Вот. Спустилась.
Рано, слишком рано! Еще и не могло быть почты. Внизу соседка возится со шлангом для поливки. Я хотела пройти незаметно, но она, конечно же, повернула голову. Почему я всегда встречаю ее? Разве она не ходит на работу? Сегодня обычный будний день. Она работает в каком-то институте, в какой-то лаборатории, но именно в утренние часы по будним дням я всегда встречаю ее. Она не пропускает ни одного моего движения. Я здороваюсь с ней через силу, а она здоровается в ответ сухо, отрывисто, резко. Целыми часами она возится возле подъезда. У нее есть ключ от склада внизу, и она все время что-то приносит туда или выносит оттуда. Кроме того, она по многу раз в день прогуливает собаку. Так что нет никакой возможности ее не встретить…
А меня так и подмывает опять спуститься к ящику! Я отлично понимаю, что почты не могло быть еще, но — спуститься! Просто так. Для того, чтобы никого не встретить! Да-да, чтобы на этот раз никого не встретить.
Но в глубине души я понимаю, что это невозможно. Для того, чтобы никого не встретить, в особенности эту соседку, я иногда не подхожу к самому ящику, а просто спускаюсь на несколько ступенек и заглядываю за угол. Если торчат газеты, значит, почта была, и тогда я спускаюсь, а если нет — я быстро-быстро поднимаюсь наверх и проскальзываю в нашу дверь…
А вообще-то я встречаю соседей и других малознакомых людей — так, вскользь, случайно. Но встречаю обязательно. То — когда выношу мусорное ведро, то — когда возвращаюсь из магазина. Если хорошенько приглядеться, то случайности в этих встречах не может быть: уж очень пристально они на меня смотрят. У них никогда не возникает желания остановиться и по-хорошему, сердечно поговорить со мной, спросить меня о чем-нибудь, — нет, они держатся в стороне, они издали наблюдают. А то и вблизи. Когда я подхожу к дому, кто-нибудь из них уже топочет вниз по лестнице — для того, чтобы нос к носу столкнуться со мной! Совпадение? Нет уж, стольких совпадений быть не может. Они нарочно сбегают с лестницы, когда я подхожу к подъезду — чтобы столкнуться со мной. Я здороваюсь, и они отвечают мне, цепко оглядев меня всю — снизу доверху… и так тошно мне от этого оглядывания: тебе не смотрят прямо в глаза, а тебя оглядывают, словно предмет. В особенности поражает, что таким взглядом меня встречают люди, знающие меня уже более четырех лет. Оглядят мои ноги, затем — туловище, и только после этого снизойдут скользнуть по лицу. В этом есть что-то такое необъяснимо-оскорбительное, и такое чувствуешь бессилие! Да… Ни одного открытого взгляда, ни одного рукопожатия.
Стыдно признаться, но если бы не Ваше сообщение, что Вы получили мое письмо в Сочельник, я бы об этом дне и не вспомнила, и точной даты Сочельника я не знаю… Так что и Рождество бы прошло мимо меня. А так — Вы разбудили и во мне непонятное ожидание. Ведь я все еще чего-то жду, и Вы знаете, боюсь утратить эту способность к ожиданию, эту отзывчивость на ожидание… Ведь оно-то, само по себе, ожидание это, а совсем не свершение, уже и есть счастье. Да, и тут есть, за что цепляться, тут — есть, почему бояться охлаждения, ведь тут, в ожидании этом чего-то особенного, хорошего, счастливого — смысл и каждодневная радость, тут — волнение негаснущее…
Так. Дайте перевести дух. Все-таки спустилась к ящику. И конечно же, встретила. Не соседку, а соседа. Ее сына. Как пронзительно-цепко
Для меня унизительно было, что я взъерошенная (выскочив к ящику, я и причесаться забыла), и невыносимо было это его разглядывание. Для чего он заговорил со мной? И надо же было с ним столкнуться! «Может, вы нам стихи почитаете?» И ведь он не любит стихов. Во всяком случае, мои — ему не нужны. Пятый год мы живем дверь в дверь, и я могла уже убедиться в этом… А может быть, ему положено было остановить меня? И ведь не отпускал. Несмотря на то, что я невежливо спешила вверх по ступенькам.
Его мать, он… Все это — едино, и все — против меня.
А письмо в ящике — всего одно. Местное, здешнее. Тут ведь, живя в двух часах езды, редко навещают друг друга, предпочитают переписываться. Впрочем, не знаю: рискнула ли бы я сейчас на поездку? Уж очень странно, непонятно мне мое положение. Если мое положение отличается от положения других людей, то пусть со мной объяснятся. Все лучше, чем неизвестность. Разве я не имею права знать то, что касается меня лично? Любой преступник имеет право знать, а я не имею…
О, это такая мука. Так не может быть постоянно. Все как-нибудь должно разрешиться. Недаром мне сказали в прошлом году: «Да, твоя жизнь отличается от жизни других». А в чем отличается, не сказали. В чем? От одних предположений голова кругом идет. Да зачем же бросать случайное слово в частном разговоре и — ничего не объяснять!
Достаточно видеть, как на меня смотрят здесь, в доме, чтобы понять, что мое положение плохо, очень плохо… Почему? Что я сделала? Да, я хотела уехать из Москвы, из СССР, потому что я боялась. Боялась, что они заберут меня. А здесь, здесь, Вы только подумайте: здесь! — мне сказали: «Они тебя уже не оставят в покое». Они? Значит, и здесь — они? Значит, я от них никуда не уехала? «Они тебя уже не оставят в покое…» Как же мне с этим жить? Как жить? Да и для чего все это было — с выездом? О, мне говорили… Мне многое говорили… «Потому для тебя Россия еще оставила…» И надо было куда-то уезжать, надо было пересекать границу для того, чтобы услыхать это — здесь? Да я и там подобных слов от своих знакомых не слышала!
Конечно, может быть, я не права. Может быть, я не так поняла… Не уяснила. Да, да, может быть, все совсем не так плохо… Вот ведь пишу же я Вам и получаю Ваши письма! И даже на ожидание, на ожидание счастья я до сих пор способна. Вот я только чего боюсь: что ожидание не может все время быть. Нет, не может! Вот что меня пугает. Где для этого силы взять? Когда я сознанием, душой почувствую, что ожидаемое не сбывается, ведь я устану совсем, и уже не сможет меня взволновать и ободрить Ваше волнение, и Ваш Сочельник, да и сам праздник Ваш останется в будущем только Вашим, не моим!
Оставим мое непонимание моей жизни. Представим себе, что я свободный человек. Да тут и нечего представлять, так и есть на самом деле… Так вот. Даже если я свободна (а я свободна, да-да, я свободна…), то все во мне все равно так хрупко (мой характер, мои мысли и настроение), так инфантильно-хрупко, и в то же время так устало, так дрябло. Ожидание? Но ведь оно — иллюзия, ведь никогда ничего не случается, а уж если случается, так к худшему. Нечего ждать! Живи, довольствуйся малым, тем, что имеешь. А ведь — ждем! Подумать только, все время ждем! Ждем чего-нибудь лучшего, постоянно. Какого-нибудь просвета. И кто же для себя ждет худших перемен? Уж если перемены, — хотя дело и не в них, не в переменах внешних, — то уж непременно поворачивают к счастью… Почему мы так в этом уверены? По чувству справедливости, по вере в нее. Для чего же они еще, эти кардинальные перемены, эта вся ломка судьбы, если не затем, чтобы нас осчастливить?