Страх

Владимирова Лия

Нет, уж тут Вы остановите меня, как-нибудь издалека остановите, а то еще немного времени пройдет, и я спрошу у Вас (ведь Вы-то знаете, Вы совсем легко можете ответить), а что же такое счастье? Вот до какой банальности я дошла, но мне дела нет до нее, потому что вопрос, сам вопрос своей неразрешимостью томит. Вот Вы и благодарите меня за письмо, зная, что меня это осчастливит. Не осчастливит, положим, — случайно сорвалось у меня это саркастическое словцо, — а обрадует. Да, да. Ведь «радость» в отличие от «счастья» — совсем не абстракция, вот Вы и благодарите меня за мое письмо, чтобы обрадовать меня.

Может, Вы в эту минуту совсем о себе и не думаете, ради себя — Вам не за что было бы благодарить, но речь идет обо мне,

вот Вы и благодарите. Нет, не надо! Мое письмо не стоит благодарности, и уж тем более я не могу ее принять, если речь идет только обо мне, о том, чтобы меня утешить. С Вашей стороны это великодушно, это — холодно-великодушно — и только, но мне холодно, я съеживаюсь от холода, я дрожу, я замерзаю, Вы слышите?

Но если случилось невозможное, и я Вас действительно обрадовала письмом, то в таком случае — мне совестно. Ведь мое письмо — подделка под искренность (так как я загнала внутрь все, что тревожит меня, не донесла до бумаги), этакая гладкопись, этакое средневзвешенное состояньице, до того тошное, что и перечитывать-то подобное письмо невмоготу. И оно, оно могло Вам помочь подойти к самому празднику? Нет… Никак не могло. Да к тому же еще я старалась выглядеть получше, произвести впечатление, — значит, с каким-то кокетливым умыслом писалось это письмо. Дескать, вглядитесь, воздайте мне должное! И так много самовосхваления, столько заботы о слоге. Вот что там было, в этом письме, — а Вы по доброте или из великодушия по-другому его прочитали.

Знаете, я сейчас совсем отказалась от писем. Добровольно. Никто меня к этому не принуждал. Действительно, кто же может мне запретить письма писать? И — не два письма в месяц, как там в лагере или в тюрьме, а пиши себе хоть каждый день… Нет, я сама себе запретила. Что-то во мне противится фальши, да и мерзко мне заботиться о слоге. Если я совсем замолчу, Вы не перестанете писать мне? Конечно, перестанете… Нет, нет. Как же это можно? Для чего же мне тогда будет спускаться к почтовому ящику? А ведь спускаться к почтовому ящику — совсем не радость. Это — путь в никуда, в пустоту, мимо холодных, цепко наблюдающих глаз. Но в награду — Ваш длинный конверт, со знакомым почерком! Вот оно, Ваше долгожданное письмо, вот он, Ваш американский штемпель, вот она, уверенность, что наша переписка не улетучилась, вот оно, подтверждение, что я свободна!

Я — свободна! Ваше письмо — лучшее подтверждение этому. Скажите: ведь это ничего, ведь это не должно меня беспокоить, что я нуждаюсь в таком подтверждении? Да, мне надо понять и поверить — и сердцем, и сознанием, что я свободна.

Нет, я не боюсь, я только хочу ясности. Можно, конечно, взять себя в руки и ждать. Пройдет время, и все как-нибудь объяснится само собой. И если я в ложном положении, то и это станет ясно.

Там, в Москве, у меня была ясность. Я знала, чего бояться. И очень часто я поступала необдуманно, вопреки своему страху. Однажды, например, я поехала слушать Петю, к нему на работу, в институт. И ведь я тогда уже опасалась, что за ним есть слежка, и его в самом деле вскоре арестовали. Петя писал музыку на стихи Тютчева, Цветаевой, Андрея Белого… Тогда, в институте, в большом, пустом, слабо освещенном зале, где были только я и Петя за роялем, я все время чувствовала какое-то напряжение, какую-то раздвоенность внимания, мне все казалось, что кто-нибудь вмешается. Но ничего не случилось, только раза два в зал заглядывал какой-то человек невзрачного вида, взглядывал на Петю, на меня и снова прикрывал дверь. Да, и еще один раз он молча прошелся по проходу — между роялем и пустыми рядами. Петя в это время пел:

Завтра день молитвы и печали, Завтра память рокового дня… Ангел мой, где б души ни витали, Ангел

мой, ты видишь ли меня?

Лицо этого человека ничего не выразило, и на нас он взглянул как бы невзначай, прежде чем удалиться. Петя не обратил на него никакого внимания. Но мне и тогда появление этого человека показалось подозрительным, да и теперь кажется так.

И вот теперь, и совсем недавно, я встретила этого человека здесь, на улице. Я не могла ошибиться. То же ничего не выражающее лицо, те же белесые брови. Когда я увидела его, я не испугалась, я просто почувствовала, что такая встреча — в порядке вещей, жизнь никогда не баловала меня приятными встречами. Он вел на поводке маленькую собачку. Собачка остановилась и долго, визгливо лаяла на меня.

Конечно, для того, чтобы была полная уверенность, что это — именно он, надо было бы заговорить с ним. Спросить его, например, давно ли он из Москвы. Такой случай еще представится, так как я встретила его неподалеку от нашего дома, а кроме собачки, у него была еще и авоська: значит, живет он где-то поблизости.

Этот человек с собачкой — вот единственная ниточка, оставшаяся между мной и Петей. Странно. А было:

Завтра день молитвы и печали, Завтра память рокового дня…

Высокий, широкоплечий, лысеющий, Петя при встрече брал мою руку и бережно-осторожно пожимал. Его жена после его ареста приносила мне цветы, говорила, что я помогаю ей.

— Чем? — спрашивала я. — Чем же я могу помочь?

— Да вот хотя бы письма его почитаем вместе… — отвечала она.

Она была благодарна моему вниманию: как будто, слушая эти тюремные больничные письма, я делала что-то особенное, хорошее.

Завтра день молитвы и печали, Завтра память рокового дня…

А теперь меня облаивает визгливая собачонка.

Нет, не может быть, чтобы он, хозяин собачки, был новым репатриантом из СССР. Не такое у него лицо. Гораздо более правдоподобно, что он прибыл сюда в длительную командировку.

А я?

Даже если бы все было благополучно и как нельзя лучше, то все равно, каково мне было бы в новых условиях? Ведь это — надо заново ко всему привыкать, ведь и язык нужен, и мужество, говорят, нужно, и терпение… И ведь если все наладится, то, наверное, память прошлого с годами станет ослабевать.

Мне-то это не грозит. Потому что, например, человек с собачкой — часть моего прошлого — здесь, возле меня.

Да и повсюду я нахожу этого прошлого приметы. И прежде всего — лица. Здесь, в нашем квартале, не так уж много еврейских лиц, а много — широкоскулых, светлоглазых, российских. Во дворах возятся светлоголовые голубоглазые ребятишки. Тощий сын психологов, живущих над нами, — тоже психолог — иногда зовет своего четырехлетнего сына Арика — Васей, словно бы оговаривается. Плотные светловолосые женщины из нашего дома и из дома напротив ничем не отличаются от соседок по моей последней предотъездной квартире. Ни внешностью, ни голосом, ни выражением лиц… Ничем не отличаются!

И никаких, почти никаких примет новой жизни. Я знаю, тут со мной не согласятся. Мне скажут, что нет очередей. А я скажу: тощий сын психологов (тоже психолог) то и дело оговаривается, зовет своего сына Васей. Если бы сына вообще звали Васей, то меня бы это не удивило: мало ли русских имен? Но суть заключается в том, что вообще-то его зовут Ариком… Для чего же оговариваться?

Еще мне скажут, что здесь на всех товарах — заграничные этикетки. А я скажу: зато во всех дворах — светловолосые курносые ребятишки. Меня спросят: так что же вы предполагаете? Я — ничего не предполагаю. Мне нечего предполагать. У меня никаких мыслей в голове по этому поводу нет…