Страна Печалия
Шрифт:
— Ладно, успеем еще поругаться, — примирительно ответила та. — Ты, Устья, про глаза того попика что-то сказать хотела, — напомнила Глафира. — Что там у него с очами? Может, чертики пляшут, а? Гы-гы! — У нее вновь прорезался неприятный смешок, который она тут же в себе погасила, видно, зная, какое впечатление он производит на других, и чинно застыла на лавке, положив обе тонкие ручки свои на колени.
Устинья чуть задумалась, восприняв вопрос Глашки всерьез, а потом, кивнув в знак согласия, сдержанно ответила:
— Может, и права ты, Глашуня, чего-то у него в глазах есть этакое,
— Да как «этак»? — передразнила ее Глашка, далеко выпятив нижнюю губу, как это делала обычно Устинья. — Все мы «этак» глядим, а никого не сожгли, не запалили. Сказывай ладом.
— А что сказывать? — в недоумении пожала плечами Устинья. — По-особому он смотрит, вот и все. Как иначе пояснить, и не знаю.
— Со строгостью? — переспросила Варвара.
— Со строгостью, — согласилась тут же Устинья, — но только словами это не опишешь, то видеть самой надо.
— А глаза у него какие? Черные, как деготь, или такие, как у меня. — И Глашка хитро усмехнулась. — С кошачьим отливом? Вот удивлюсь, коль со мной схож попик тот глазом будет.
— Нет, не смоляные, но и не кошачьи, как твои. Глаза у него обычные, васильковые, как у многих. Но огонь в них есть, горят изнутри.
— Свят, свят! — перекрестилась тут же Варвара. — Страсти-то какие. Может, показалось тебе все?
— Сроду не замечала за собой этакого, а тут на тебе, казаться вдруг стало, — с обидой в голосе заявила Устинья. — Да вон, Фомку моего спросите, он его больше видел, пока с ним в монастырь ходил за поклажей.
— Фомушка, касатик, покажись незамужним бабам, скажи словечко, — с напускной лаской в голосе позвала того Глафира. — А то сидишь там, как сыч в дупле, и к нам даже не выйдешь.
— Чего надо? Спать мешаете, — сонным голосом отозвался тот, но тут же поднялся и вышел к ним.
По всему было видно, что он совсем не спал, а наоборот, внимательно прислушивался к бабскому разговору, потому что сразу же заявил:
— В глаза ему не смотрел. И ничего в них необыкновенного нет. Глаза, как глаза. Насчет строгости не знаю, меня их поповская строгость не касается. Пусть иных стращает, а мне они не начальники.
— Знаем мы тебя, — состроила рожу Глафира, — сидишь под кустом, накрывшись листом, и ничегошеньки на свете не боишься.
— Точно сказала! — прыснула со смеху Устинья. — Таков он и есть. Ничегошеньки знать не желает, лишь бы его не трогали.
— Ой, ну чего вы к мужику привязались? — заступилась за Фому сердобольная Варвара. — Оставьте его в покое. Иди, Фомушка, отдыхай, не слушай их, охальниц.
— Ну вас, прежде чем с такими говорить, нужно ведро гороху съесть, — отмахнулся от баб Фома и, глянув напоследок в сторону тут же состроившей ему глазки Глафиры, поплелся обратно на свою лежанку.
— А лучше тебе два ведра гороха умять, — не замедлила высказаться вслед ему Глашка, — чтоб сразу и напополам разорвало. Гы-гы!
Тут уже засмеялись
— Так где же сейчас тот батюшка? Неужто в холодном доме ночует? Этак он и до утра не доживет. Там же ни полена дров нет, ни дверей, все настежь! — всплеснула руками Варвара. — Помочь бы ему чем…
— Я бы его пригрела, к себе пригласила, — со значением сообщила Глафира, — да боюсь, откажется. А может, ты, Варька, пригласишь его'? Чего боишься? У тебя дом получше моего будет, и отца больного нет.
— Скажешь тоже мне, — вспыхнула маковым цветом та. — Он, поди, женат, коль батюшка. У тебя на уме только дурное.
— Да хватит вам собачиться, — прикрикнула на них Устинья. — Негоже так говорить о человеке в сане. Замолкни, Глашка, а то выпру вон и не погляжу, что подружка моя. Может, и впрямь дойдем до дома его? По-соседски? — нерешительно спросила она. — Большого греха в том не вижу. Поинтересуемся, как он там.
— Можно вещей теплых унести ему, — предложила Варвара. — Дерюгу какую, чтоб дверь хотя бы от ветра завесил.
— Никакого ветра на дворе и в помине нет, — скривилась Глафира, — скажи лучше, хочешь поглазеть, что за попик к нам в слободу пожаловал. Пойдемте, я тоже не прочь глянуть. Только у меня ничего нет, что можно ему унести, сама, как щука в пруду, живу, что на мне, то и мое.
— А еще лучше, если на тебе совсем нет ничего, — не замедлила уколоть ее Варвара.
— Девки, кончайте! — уже с угрозой в голосе прикрикнула на них Устинья. — А то знаю вас, и до драки дойдет.
— А мне ничего, пущай говорит, — беззаботно ответила Глафира. — Мели, Емеля, твоя неделя.
С этими словами они наконец-то закончили обычную для них беззлобную перебранку, оделись и пошли в сторону одинокого дома, ничего не сказав о том Фоме. А тот хоть все и слышал, но не желал обременять себя лишний раз не только какой-то не нужной ему работой, но даже не позволял пробуждаться чувствам своим, которые, как он знал, пробудившись, непременно заставят его чем-то заняться и отвлекут от главного — от мечтаний о новой дороге. И на ней не будет назойливых указчиков, без которых он и сам не пропадет и найдет свою собственную тропку в ту дальнюю сторону, где нет ни господ, ни холопов и каждый человек может жить сам по себе не обремененный выполнением кем-то придуманных законов.
Устинья незаметно от Фомы взяла старый овчинный тулуп и несла его, перебросив через плечо, как рыбак тащит сеть свою, возвращаясь с лова. Варвара же по дороге ненадолго заглянула к себе и вытащила из кладовой сложенную в несколько раз дерюгу, которая который год лежала у нее без дела, привезенная когда-то мужем из очередной своей поездки. Только Глафира вышагивала налегке, полагая, что человека не всегда можно согреть изделиями рук человеческих, тогда как тепло душевное гораздо важнее и жарче дает себя знать. Все трое шли молча, и лишь жесткий от мороза снег отзывался скрипом на их недружную поступь, а из звуков его складывалось одно и то же слово: «Идите, идите, идите…»