Страна восходящего солнца
Шрифт:
Вот одно из многих великолепных классических описаний раннего буси времен войны Гэмпэй и его поведения в бою: «Асикага-но Тадацуна носил оранжевый плащ из парчи с решетчатым узором, а поверх него – боевые доспехи, стянутые красными кожаными ремнями. Из его шлема торчали два длинных рога буйвола, а тесемки были крепко-накрепко завязаны под подбородком. На поясе, обтягивающем талию, висел усыпанный золотом меч, а в колчане за спиной лежали стрелы с белым и черным оперением. Лук его был несколько раз обмотан листьями ротанга и покрыт лаком. Он ехал на гнедой лошади, и седло его сверкало золотом. Кроме того, на седле был родовой герб: сова на ветке дуба. Нещадно погоняя лошадь, он привстал на стременах и закричал громоподобным голосом: «Эй, пусть те, кто далеко, послушают меня, а те, кто рядом, пусть посмотрят на меня! Я – семнадцатилетний Мататаро Тадацуна, сын Асикага-но Таро Тосицуна, который является потомком в десятом поколении Тавара-но Тота Хидэсато, воина, давным-давно заслужившего великую славу и почести в борьбе с врагами императора. Человек, не имеющий титулов и рангов, как я, рискует навлечь на себя гнев богов, целясь из лука в принца из правящего дома. Однако пусть божество лука и рассудит, кто из нас прав. Быть может, оно выступит на стороне Хэйкэ! Я стою здесь и готов встретиться с любым
В течение периода Токугава уже все самураи абсолютно стали рассматриваться как высшее сословие, которое должно служить примером для подражания всем остальным японцам во всех сферах жизни, отсюда (как верно заметил Ратти) и распространение идеалов, относящихся к внешнему виду. Что, впрочем, не исключало проявления сознательного эпатирования публики и ее вкусов – так, великий фехтовальщик Миямото Мусаси, даже вращаясь в «высшем обществе» князей и сановников, часто ходил неопрятно одетым и никогда не брил голову, т. е. не следовал общепринятой самурайской моде и нормам. Объяснений этому предлагается немало, самое распространенное из тех, которые идут «от биографии» – якобы Мусаси сильно комплексовал и страдал по поводу пережитой в детстве экземы, после которой у него на голове остались безобразные шрамы. Впрочем, многие считают, что для человека, являвшегося истинным фанатичным подвижником воинских искусств, «святого меча», внешний вид просто не имел никакого значения.
Таким образом, «ученость», «утонченность» и «мирные искусства» могли вполне сосуществовать с Путем воина, дополнять его, придавая ему дополнительный блеск, но не могли подменять, профанируя суть бусидо – каждодневного непростого «искусства достойной жизни» и готовности к прекрасной и достойной кончине. Именно смерть, вернее, отношение к ней, является той чертой, которая придает неповторимое своеобразие самурайской этике, о чем не уставали повторять все без исключения авторы, писавшие о Пути воина.
«Я постиг, что Путь Самурая – это смерть»,
или
«Кто стремится выжить – гибнет, кто же стремится к смерти – живет»
(Отношение к смерти и самурайский идеал «достойной смерти». Сэппуку)
В отзвуке колоколов,
Оглашавших пределы Гиона,
Бренность деяний земных
Обрела непреложность закона.
Сколько могучих владык,
Беспощадных, не ведавших страха,
Ныне ушло без следа —
Горстка ветром влекомого праха!
Перевод А. Долина
Так начинается величайшая самурайская эпопея – «Повесть о доме Тайра». Этими строками мы хотели бы начать беседу об особенностях отношения самурая к главной загадке нашего бытия – факту нашего неизбежного исчезновения из этого мира. Тем более, что сами самураи (такие как Ямамото Цунэтомо, Дайдодзи Юдзан и другие) считали смерть краеугольным камнем самурайского жизненного идеала, а Мисима Юкио говорил, что современность дала множество философий жизни и очень немного – философий смерти, поэтому такие книги, как «Хагакурэ», следует изучать очень внимательно.
Конечно, слова Цунэтомо, вынесенные в заголовок этого раздела, сами по себе являются немалой загадкой. Их можно трактовать множеством различных способов, открывая различные смысловые пласты. Можно совсем просто – так, как их трактовали когда-то в Советском Союзе, где самурай всегда рассматривался как опасный оголтелый вояка-фанатик с непонятными советскому человеку архаичными моральными принципами, одержимый манией убийства и самоубийства. Более спокойная трактовка, но в том же духе – Путь самурая есть путь убийства и постоянной готовности к смерти, как и любой Путь воина. В общем, сплошное стремление к разрушению и саморазрушению.
Итак, что можно сказать по поводу отношения самурая к убийству? Как оно соотносилось с религиозными принципами синто и буддизма? В синто – японской национальной религии, смерть и кровь являются самыми большими оскверняющими факторами, требующими очищения, мисоги –ритуального омовения. Молитвы богам должны возноситься только в «чистом месте», которым трудно считать поле боя, заваленное трупами и политое кровью. Это понимали и самураи времен «Хэйкэ моногатари» (XII век), и Ямамото Цунэтомо, живший пятью веками позже. Но они были вынуждены постоянно сталкиваться с подобным осквернением и, оставаясь синтоистами, продолжали выполнять свое нелегкое, даже «грязное», с точки зрения синто, дело. «Хотя говорят, что боги [в оригинале – ками, то есть боги синто. – Д. Ж.] отворачиваются от скверны, на этот счет у меня есть собственное мнение. Я никогда не пренебрегаю своими повседневными молитвами. Даже если я запятнал себя кровью в бою или вынужден переступать через трупы на поле сражения, я верю в действенность взывания к богам с просьбами о победе и о долгой жизни. Если боги не услышат мои молитвы только потому, что я осквернен кровью, я убежден, что ничего не могу поделать с этим и поэтому продолжаю молиться, невзирая на оскверненность» («Хагакурэ»). К тому же, несмотря на свой в характер религии земледельцев, синтоистский пантеон содержит немало воинственных божеств – Сусаноо, Хатиман и др. Хатиман, например, считался покровителем воинов, стрелков из лука, и в особенности рода Минамото, а его вестником считался дикий голубь. На сторону одной или другой стороны в междоусобной войне можно было попробовать «привлечь» того или иного местного ками, так что почти любая самурайская дружина могла идти в бой со спокойным осознанием того, что «ками с нами». И все же омовение до и после боя было очень желательным – как из практических, так и из сугубо ритуальных соображений.
Но самураи что XII, что XVII века шли в бой, уже не собираясь попасть после смерти в малопривлекательную «Страну желтых источников», или «Страну корней» (синтоистский загробный
Но был в амидаизме один момент, делавший его плохо совместимым с Путем воина, – неумолимое кармическое воздаяние за убийство живых существ. Поэтому тот, кто искренне хотел достичь «Чистой земли», должен был покинуть Путь воина. Впрочем, иногда самураи перед смертью высказывали желание снова переродиться слугами того же господина или клана, чтобы продолжать защищать его. Вспомним знаменитое «грешное», как он его сам назвал, но искреннее желание Кусуноки Масасигэ «семь раз родиться вновь, чтобы разить врагов императора». Это мог позволить себе разве что буси, собравшийся покинуть службу, – интересный пример подобного рода содержится в «Кондзяку моногатари сю» – «Собрании старых и новых историй». Речь идет о знатном воине-буси (его еще нельзя назвать самураем, действие происходит в X веке, но понимание плохой совместимости амидаизма и Пути воина очевидно) Минамото-но Мицунака, сын которого стал монахом и, скорбя по поводу охотничьих пристрастий отца (относительно мирный X век не давал возможности знатным воинам в центральной Японии часто обнажать меч в бою), решил помочь тому обратиться в амидаизм, причем довольно оригинальным способом. Он подготовил «неофита» душеспасительными беседами, а затем устроил целое шоу с «божественной музыкой», явлением бодхисаттв и прочих амидаистских персонажей, которыми были переодеты монахи. Сказав монахам: «Я тот, кто убил бесчисленное множество живых существ. Я хотел бы искупить свои грехи», Мицунака созвал своих воинов и сделал следующее примечательное заявление: «Завтра я собираюсь принять обет. За все эти годы я ни разу не утратил Пути воина. Я останусь на этом Пути еще одну ночь. Помните об этом и хорошо стерегите меня этой ночью». Услышав от господина такие слова, воины ушли в слезах. Утром слуги Мицунаки выпустили всех охотничьих ястребов, уничтожили ловушки, сети и внушительный арсенал оружия, хранившийся в поместье. Вслед за господином еще 50 слуг приняли постриг, причем их жены и дети плакали от горя. На волне такого торжества буддизма ловкие монахи даже сподвигли Мицунаку построить на свои деньги храм. «Этот случай был особенно достоин ликования». То, что в этом рассказе (полностью эта история приведена в сборнике Хироаки Сато «Самураи. История и легенды») современному читателю могло бы показаться иронией, похоже, могло ею и не быть – в борьбе за спасение душ любые средства были хороши, в том числе подобный маскарад.
Но принятие пострига и уход с Пути воина был неприемлемым вариантом для абсолютного большинства активных самураев и даймё. Оставалось уповать на бесконечную благость будды Амиды и продолжать заниматься воинским искусством. Убивать и умирать, понимая, что совершаешь греховные деяния, при этом, скорее всего, лишая себя возможности скорого удачного перерождения и достижения «Чистой земли». Хроники и гунки наполнены просто невероятным «коктейлем» повышенной эмоциональности – и жестокости, совершаемой людьми, часто вполне осознающими порочность самого факта умножения ими страданий в этом мире. Многочисленные пассажи вроде того, что «глаза воина увлажнялись, и рукава ставали влажными при виде гибели друга или даже врага, особенно молодого и такого, к которому воин не испытывал личной ненависти», но при этом «руки продолжали разить острым как бритва мечом», не стоит считать лишь красивыми фразами. Одним из самых известных в Японии и за ее пределами сюжетов, которые построены на попытке осмысления грустной стороны Пути воина, связанной с необходимостью убивать и умирать, является история Ацумори. Впервые она изложена в «Хэйкэ моногатари», но затем на этот сюжет появились десятки стихотворений, драм театров Но и Кабуки, развивающих ее по-своему, но не меняя основной сущности.