Страницы моей жизни
Шрифт:
Когда я посетил Абидуева, он уже не был родовым головой, и Мухур-Хун, по-видимому, не доставало той кипучей общественной работы, которой она отдавала столько энергии и душевных сил. Ее положение как старой девы тоже не было особенно радостным. Эгоизм отца отнял у нее возможность жить своей личной жизнью. Правда, положение старых дев у бурят далеко не такое безотрадное, как у европейских народов, прежде всего потому, что бурятская мораль не видит ничего предосудительного в том, что девушки пользуются радостями внебрачной любви. Та же Мухур-Хун имела мальчика семи-восьми лет, которого старик Абидуев воспитывал как родного сына и окружал самой нежной любовью; затем, хорошая хозяйка
И все же, судя по некоторым ее фразам и замечаниям, глубоко в душе этой необыкновенной девушки притаилось чувство большой неудовлетворенности.
Спускался чудесный летний вечер, небо немного хмурилось, жара спала, и обитатели обширного абидуевского «поместья» высыпали на просторный двор, чтобы подышать свежим вечерним воздухом. Молодая густая трава, скрывавшая весь двор, походила на зеленый бархатный ковер. Лес, подступавший совсем близко к группе юрт, принадлежавших Абидуеву, точно впал в тихую дремоту, и в воздухе стояла такая чарующая тишина, что не было никакого желания разговаривать, – хотелось только полной грудью вдыхать ароматный воздух, молчать и восхищаться красотой полудикого ландшафта.
Но недолго я наслаждался пленившей меня тишиной. Из соседних юрт сбежались дети и окружили Мухур-Хун, как птенчики свою мать. И тут я увидел Мухур-Хун совсем в ином свете. Она обнаружила необыкновенный талант и уменье обходиться с детьми. Она стала им рассказывать сказку, и детишки в возрасте от шести до десяти лет сидели, как зачарованные, и слушали ее, затаив дыхание. Затем она затеяла с ними игру, и началась беготня – воздух оглашался детскими криками. Мухур-Хун сама принимала деятельное участье в игре; одного она поймает, и тот к ней прижмется с любовью, другому шепнет что-нибудь на ухо, и тот зальется счастливым звонким смехом. Дети были в полном восторге, их глазки блестели, их маленькие сердца бились учащенно, а их личики сияли радостью. Жизнь праздновала свой большой праздник, праздник детей.
Но достаточно было Мухур-Хун сказать расшалившимся детям несколько тихих слов, чтобы они, столь взволнованные и возбужденные, очень быстро успокоились и послушно разошлись по домам.
Так случай дал мне возможность увидеть одаренную бурятскую женщину, у которой сильно было развито общественное чувство и кругозор которой был гораздо шире, чем у многих, очень многих бурят. Энергия в ней кипела, интонация ее голоса и каждое ее движение свидетельствовали о большой внутренней силе. Она владела тайной покорять сердца тех, с которыми она приходила в соприкосновение, и это у нее выходило очень просто и естественно, благодаря большому уму и прекрасному знанию среды и людей, среди которых она жила.
Такова была Мухур-Хун. При других обстоятельствах, в другой общественной обстановке такая женщина могла бы быть поборницей возвышенной идеи, выдающейся писательницей, быть может, выдающимся политическим оратором. Она вела бы за собою народные массы, она воодушевляла бы их на героические подвиги… А в заброшенном улусе ее годы протекут однообразно. С течением времени ее энергия ослабеет, внутренний огонь угаснет, и необыкновенная женщина эта сойдет в могилу, не совершив и десятой доли того, что ее богатая творческими силами натура способна была совершить.
* * *
Заканчивая воспоминания о моих странствованиях по кочевьям забайкальских бурят, мне хочется еще несколько остановиться на характеристике одной особой категории бурят – я имею в виду их умственную аристократию – лам.
Я
Хотя каждый лама в глазах бурят был «учителем» и его всюду принимали с большим почетом, все же весь ламский клир был далеко не однородный, напротив, он отчетливо делился на категории.
Большинство лам составляли рядовое духовенство, выполнявшее разные требы или участвовавшее в обычных богослужениях в дацанах. Они не отличались ни особой ученостью, ни вообще особым интеллектуальным развитием. Отдельную категорию составляли ламы-врачи, лечившие бурятское население методами, предписываемыми так называемой тибетской медициной. Очень немногочисленна была категория лам, отличавшихся своей ученостью и примерным образом жизни. Наконец, были ламы, пользовавшиеся репутацией «святых людей», к которым буряты относились с благоговейным преклонением.
Я встречался с десятками лам первой и второй категории, с очень малым числом их третьей категории, и только счастливый случай дал мне возможность познакомиться с одним «святым ламой».
Как, может быть, ни интересны с социальной и психологической точки зрения рядовые ламы, я не хотел бы остановиться на их характеристике, которая более уместна в этнографическом или публицистическом очерке, нежели в воспоминаниях. Но о моих встречах с некоторыми выдающимися представителями действительной ламской элиты мне хочется рассказать подробнее.
Самая характерная черта этой элиты – это совершенно особенное их отношение к буддизму. Учение Шакья-Муни для них – это бесценный и неисчерпаемый источник всякой духовной жизни. Оно для них мировоззрение, обнимающее все возможные жизненные проблемы и все возможные отрасли знания, но прежде всего и больше всего оно для них религия морали, факел, освещающий путь всем тем, которые стремятся к вечной истине.
Настоящий ученый лама следит за тем, чтобы каждый его шаг соответствовал «святому учению», и все его помыслы и суждения базируются только на «единственной истинной вере» – буддийской.
Человеку европейской культуры приходится делать над собою огромное усилие, чтобы понять извилистое мышление таких лам и их своеобразный подход к людям и вещам.
Я припоминаю свою беседу со знаменитым Номтоевым о буддизме. Я нарочно затронул эту тему, чтобы узнать, как такой человек, как он, понимает и трактует религию, которую в Азии исповедывают свыше 500 миллионов человек. И я был поражен, с каким энтузиазмом этот старик мне излагал основы этой веры, которая горела в нем святым пламенем.