Странное это ремесло
Шрифт:
— Скажите ей, что не потеряет, — шепнул я в ответ.
После визита к танцовщицам шейх окончательно оставил меня в покое. Я гулял один по берегу ручья или сидел в кофейне, где было полно арабов. Но завести с ними разговор было непросто, хотя я, чтобы расположить их к себе, назвался турком. Хозяин кофейни не преминул заметить:
— Да, турки заодно с арабами, когда дело касается нефти… Но в политике они заодно с европейцами.
Только с детьми удалось мне завязать знакомство в этом селении, да и то с помощью не вполне детской забавы — табака.
Однажды, когда я лежал
— У меня больше нет, — сказал я и в доказательство открыл портфель. — Я дам вам позже, в отеле.
Мне казалось, что они не поверили, но когда я вечером подходил к гостинице, то убедился, что поверили. У подъезда меня терпеливо поджидала целая толпа ребятишек.
Весть о моих табачных запасах мигом облетела все малолетнее население оазиса. Когда я гулял по окрестным холмам, за мной следовала вереница мальчишек, на перекрестках улиц меня встречали предупреждающими возгласами специально выставленные посты, в окно ресторана протягивались детские руки. И я раздавал сигареты у тростниковых зарослей вдоль ручья и в дюнах пустыни, в обжигающем зное на площади и в прохладном сумраке кофейни, в перерывах между блюдами, когда обедал, и даже со спины верблюда. Убежден, что вздумай я пересечь Сахару пешком, то и тогда за мной увязалась бы босоногая процессия с победным криком: «Месье Сигарет! Месье Сигарет!» — так меня уже называли тут все.
Поскольку запасы мои давно иссякли и приходилось самому покупать сигареты в местной кофейне, я предпринимал безуспешные попытки несколько ограничить раздачу:
— Тебе не дам, мал еще.
— А я для братишки.
— А тебе я уже давал.
— Не давали.
— Нет, давал, у мечети.
— А я их выкурил.
Аргументы мальчишек звучали так убедительно, что я опять со вздохом лез в портфель. В этом мире нищеты сигарета была целым состоянием. Ее можно было растянуть на весь день, обменять на что-либо на базаре или подарить отцу.
Мои деловые контакты с детьми не ограничивались табаком. Мало-помалу мальчишки стали приносить мне разные вещицы, сработанные ими самими, чтобы помочь семейному бюджету. Мой портфель заполнялся грубо выделанными кинжалами, костяными гребнями, примитивными музыкальными инструментами из черепашьего панциря и набитыми соломой чучелами огромных ящериц. Любой из этих предметов, на которые уходили долгие дни труда, продавался по одной и той же стандартной цене — намного дешевле пачки сигарет.
Часто, когда я сидел где-нибудь на холме и пытался отбиться хоть от части предлагаемого мне товара, я замечал девочку лет десяти — она всегда стояла в стороне от шумного торга, глядя на нас большими черными глазами и держа за руку пятилетнего мальчугана с такими же большими глазами и таким же робким выражением лица.
— Что она стоит там? — спросил
— Свистульки продает.
— А почему не показывает?
— Не знаю. Может, боится. Ваши убили ее отца.
«Ваши…»
Я поманил девочку и ее брата рукой, но они не сдвинулись с места. Тогда я встал и сам подошел к ним.
— Ну-ка покажи, что у тебя за свистульки… Девочка достала из-за пазухи маленькую дудочку из тростника, тщательно выделанную, с красным узором. Я подал девочке монету и хотел было погладить по голове, но она отпрянула и бросилась бежать. Малыш заковылял за нею.
— На какие средства они живут? — спросил я позже погонщика верблюдов.
— А ни на какие. Она таскает воду, собирает траву, за это люди дают ей хлеб.
Была бы постарше, могла бы танцевать голая перед туристами. Красивая девчонка, но еще мала.
Паренек говорил о шансах на проституцию с таким же уважением, с каким во Франции говорят о кинокарьере.
На следующий день девочка с братишкой пришли снова. И снова остались стоять поодаль.
— Есть у тебя еще свистулька? — спросил я. — Вчерашняя мне очень понравилась.
Девочка протянула мне дудочку, но похвала оставила ее совершенно равнодушной. Карман у меня был набит разноцветными леденцами — в то утро меня осенила оригинальная мысль, что детям можно давать не только сигареты, но и конфеты. Вынув зеленую мятную рыбку, я подал ее малышу. Он вытаращил глазенки, несмело протянул руку и схватил леденец. Сестра дернула его за рукав, и оба побежали прочь.
Я купил еще несколько свистулек, но так и не сумел приручить девочку. Правда, она уже сама подходила к нам, а когда я проводил рукой по ее волосам, не убегала, но держалась по-прежнему настороже. Какую же, должно быть, борьбу вели между собой в этом маленьком сердце нужда и ненависть, какие, вероятно, угрызения совести испытывала она из-за того, что принимает подарки от убийц своего отца.
Однажды, когда остальные дети разбежались по песчаным дюнам и мы остались втроем, я сказал ей:
— Те, кто убил твоего отца, плохие люди. Но не все европейцы плохие.
— Нет, плохие, — тихо проговорила девочка.
Она сидела полуотвернувшись от меня и пересыпала песок из ладони в ладонь.
— Среди нас есть такие, кто ненавидит убийства, и таких гораздо больше.
Она потупилась, зарыла руки в песок.
— Ты, наверно, думаешь, почему же, если их больше, они не остановят тех, кого меньше. Дай срок, остановят.
Я замолчал, обескураженный тем, что бросаю слова на ветер, что мои слова звучат неубедительно. Девочка продолжала задумчиво пересыпать песок. Малыш блаженно сосал большой золотистый леденец.
На другой день я двинулся в обратный путь. У автобуса собрались многие из моих друзей. Надо всеми возвышался шейх, на темном суровом его лице лежала печать такого достоинства, будто он и впрямь был шейхом. Совершились последние торговые сделки, я раздавал в окно последние сигареты, со всех сторон неслись звонкие голоса: «Мне, месье Сигарет!», «И мне, месье Сигарет! И мне!»